Задиры (сборник)
Шрифт:
На следующий день, спускаясь к мосту для разговора с Карлом Гектором, я твердо решил пожурить его за недостаток веры в жизнь. На этот раз на всем сорокаметровом пролете он стоял один. И хотя мост был пуст, он расположился всего шагах в десяти от набережной. Теперь я мог задавать ему любые вопросы, не опасаясь, что он постесняется отвечать. Карл Гектор сменил прежнюю одежду на опрятный выходной костюм и желтые туфли. Рядом на парапете висел дождевик, намекая своим присутствием на то, что рыбак собирается оставаться на своем посту, даже если погода переменится
— Человек, проводящий здесь день за днем, должен любить природу, — заметил я, поздоровавшись и сказав пару обязательных ничего не значащих слов.
— Природу любить? Хм, а что это значит — ее любить?
— Значит любоваться ею. Реками, озерами, деревьями, видами, птицами, солнцем, радугой, да мало ли чем.
— Что же, я всем этим любоваться обязан?
— Конечно, не обязан. Но ты не можешь не признать, что все это красиво, что все это существует.
— Вот и пусть существует. Но до любования, как ты говоришь, нам, работягам, дела нет. Это не для нас. А если бы и было дело, то все равно некогда.
Я почувствовал небольшое раздражение. Почему он должен отрицать абсолютно все?
— Лифт и мусоропровод, по-твоему, нужны, полезны?
— Полезны. Не нужно бегать по лестнице.
— Может, и природа полезна и хороша для чего-то? И красива?
— Это разные вещи. А может, нет. Мне разбираться с таким ни к чему.
Я еще больше разозлился.
— Как ты можешь жить, если не веришь ни во что?
— А я работяга. Настоящий рабочий все равно как стирательная резинка. Вроде той, что мы пользовались в школе.
— Резинка что-то значит. Она стирает.
— Ну нет. Это тот, кто ею стирает, значит, а не она.
— Ты нигилист?
— Кто такой?
— Ну, такой, кто ни во что не верит. Тот, кто говорит «нет» всему на свете. Ни во что не верить — преступно!
— Может, так. Но я как слеплен, так и слеплен. Ладно, поживу преступником.
Даже это, как видно, его не волновало.
— Ты, должно быть, озлоблен на общество?
— Работяге некогда шляться по собраниям и злиться.
— Тогда ты озлоблен на что-то в обществе!
Втайне я понадеялся, что вот сейчас он пырнет пальцем в Оперу и скажет: для того, чтобы та штуковина работала, он, как и любой другой работяга в Швеции, даже самый паршивый лапландец, платит налоги, хотя ноги их не бывало в этом заведении. Но ничего подобного он не сказал.
— Ни на что я не озлоблен. Может, на вопросы.
Колкость замечания я пропустил мимо ушей. Целые сугробы анкет сопровождают шведа от колыбели до могилы. Хотя ни в одной из них не спрашивается о смысле жизни. Ладно, тогда я спрошу. Надо же, он ничуть не озлоблен, не злится ни на один пункт налоговой декларации. И понятно: ведь тогда в его веру вполз бы червячок сомнения.
— Но ты читаешь газеты и журналы? Они каждый день падают в ящик.
— Я ничего не получаю. Если что и приходит, то обычно налоговые квитанции, всякие формуляры для заполнения или иногда письмо от родных. В отпуск я почту не вскрываю.
— Может, ты думаешь, что зло в мире перевешивает добро? — спросил я и почувствовал, что вступаю на тонкий лед философствования. — Что всюду война, а люди умирают от голода, может быть, даже сейчас — в других краях земного шара?
— Обо всем, что происходит в других краях, я не думаю. Ведь там не думают обо мне.
— Такое равнодушие — преступление против жизни!
— А нам, работягам, лучше не горячиться. Лучше быть в меру спокойным, даже тупым.
— Как раз для рабочего равнодушие опаснее всего. Оно должно быть наказуемо. И отвечать придется таким, как ты, потому что вы заражаете равнодушием остальных.
— Тогда накажи меня. Заяви в профсоюз.
Не оставалось другого выхода, как снова завязать разговор вокруг рыбалки, хотя я давно понял: ничего он здесь не ловит. Но тогда почему стоит? До этого я еще не докопался.
— Ладно, я не за тем пришел. Ты хоть раз поймал стоящую рыбину?
— Нет, так. Мелочь одну. Я все выбрасываю обратно.
— Значит, стоишь из азарта?
Он так же равнодушно ответил:
— Может, в следующий раз придумаешь новые вопросы? От отпуска осталось две недели.
Он не раздражался, не проявлял нетерпения или любопытства, ему было все равно: останусь я здесь или уйду — как мне заблагорассудится. И я решил уйти. По крайней мере, это докажет, что человек обладает свободой воли. Хотя ушел я неохотно. Ему же, как мне показалось, было лень повернуться и взглянуть, стою я с ним или уже исчез.
Город был все так же по-летнему красив, а его улицы заполнены цветастыми платьями, сверкающими камерами, пьянящей суетой. Никто, по-видимому, не испытывал недостатка во времени или деньгах, все охотились за чем-то, чего им не хватало. Надежда повстречать родственную душу не покидала меня. Ведь родство душ увеличило бы ценность всего, что я мог увидеть и наблюдать. По-моему, самое большое событие в жизни — знакомство с новым человеком. Хотя из опыта я знал: тот, кого я искал, мог пройти мимо, и никто из нас не остановился бы и не оглянулся. В самой мысли заложена, наверное, немалая доля грусти. Но моя грусть была мягкой, потому что я не терял надежды.
Иногда я занимал себя размышлениями о Карле Гекторе, фаталисте и нигилисте, если он был тем, за что себя выдавал. Я думал и о других рыбаках Потока — своего рода скандинавских лаццарони, прикрывающих безделье рыбалкой. Надежду из них вселяли только настоящие любители, игравшие в лотерею. У них оставались шансы на выигрыш, хотя удача выпадала редко.
Карлу Гектору было все равно — вытянет он счастливый билет или пустой. Он не затруднял себя даже тем, чтобы сменить наживку, и, видимо, относился к своей карьере рыбака-любителя совершенно равнодушно. У него, впрочем, была работа. Он рыбачил только в свободное время. И оказывался независимым, таким образом, и от рыбалки.