Загадочная пленница Карибов
Шрифт:
— Мальчик, слышишь меня, мальчик?! Эй, парень! — он взял узкое серое лицо в свои руки и пристально посмотрел в полузакрытые глаза.
Никакой реакции. А за его спиной началась возня. Очевидно, поднятый на борт Фрегглз сопротивлялся тому, чтобы быть привязанным. Но у Витуса сейчас не было времени заниматься им. Не оборачиваясь, он крикнул:
— Брат Амброзиус, успокойте наконец буяна! Как вы это сделаете, мне безразлично, только сделайте это!
— Рад стараться, кирургик!
Вслед за этим раздался глухой шлепок, сопровождаемый увещеваниями Амброзия:
— Кто скоро помог, тот дважды помог, сын мой!
А чуть погодя:
— Господи, прости бедному грешнику его прегрешения, он прочтет как покаяние пять раз «Ave Maria»!
И еще погодя:
— Ты прав, пять слишком мало. Бедный грешник прочтет Ave Maria десять раз.
— Эй, парень, давай ответь! — Витус снова и снова пытался оживить юнца.
Наверное, прошла вечность, пока его веки не начали подрагивать, рот его открылся, снова сомкнулся и наконец изверг нечленораздельные слова.
— Что? Что, мальчик? Не понимаю тебя!
— Г…где-е я-а?
— На борту «Альбатроса», самодельного парусника. Мы, как и ты, потерпели кораблекрушение, после того как на нас напали пираты. — Глаза несчастного широко раскрылись и уставились опрокинутым взором. — Не пугайся! Это было давно. Но мы встретимся еще на узкой дорожке, я поклялся себе, что еще посчитаюсь с этим негодяем с квадратной челюстью!
— Джон-Челюсть!
— Что ты говоришь?
— Великий Боже, Джон-Челюсть! Это был он! — прошептал юноша и положил дрожавшую руку на сердце.
Витус увидел, что на его руке зияет отвратительная, воспаленная от соленой морской воды колотая рана.
— Успокойся, — твердо сказал он. — Так, значит, этого господина зовут Джон-Челюсть? И это ему мы обязаны всем, что произошло? Видит Бог, я этого имени по гроб жизни не забуду! А если уж мы заговорили об именах, то меня зовут Витус из Камподиоса и я капитан этого судна. А как твое имя, мальчик?
— Хьюитт, сэр, — прошептал юноша. — Хьюитт.
Перед обедом набежали кучевые облака, и солнечный свет померк. Подул ветер. «Альбатрос» держал курс на полрумба южнее веста — не совсем идеально, как констатировал О’Могрейн, бросив взгляд на компас, но вполне приемлемо, потому что с их самодельным парусом не особенно-то поймаешь ветер.
На судне воцарилась напряженная атмосфера. И все из-за Фрегглза. После того как его привязали, он не переставая выкрикивал самые грязные ругательства в адрес Витуса и О’Могрейна.
— Не обращайте внимания, кирургик, — сказал О’Могрейн. — Знаю я эту породу. Вечно бунтуют, правда, в основном склочничают за спиной, но уж когда полагают, что пришел их час, широко раскрывают пасть.
— Надо решить, что с ним делать, — ответил Витус. — Не можем же мы его все время держать привязанным.
— Господи, конечно, не можем! Тем более если — упаси Пресвятая Богородица! — погода испортится.
Хьюитту, который лежал поперек банки, слава Богу, стало легче. Во время утренней вахты Витус беспрестанно через определенные промежутки времени вливал ему воду с помощью Магистра и Амброзиуса. Фрегглз то сыпал проклятиями, то брюзжал, что нечего растрачивать питьевую воду на дохляка.
— Если не замолчишь, Фрегглз, вставим тебе кляп! — пообещал Витус.
То, что Хьюитту стало лучше, было особенно заметно по его глазам. Они снова стали ясными, хоть в уголках и притаилась боль. Он смотрел осознанно и озабоченно в склонявшиеся над ним лица.
— Дай я осмотрю твою рану! — Витус взял его руку и осторожно подвигал ею. — Лучезапястный сустав работает нормально.
Хьюитт со свистом втянул воздух.
— Конечно, ты испытываешь сильную боль, но тебе еще здорово повезло. Удар ножа, а именно об этом свидетельствует характер раны, прошелся насквозь, не задев мышцы, кость и сухожилия. — Витус согнул его пальцы. — Да, и здесь, кажется, все в порядке. Можешь сам двигать пальцами?
Хьюитт, хоть и с трудом, сделал это.
— Очень хорошо! — Кирургик наклонился и обнюхал рану. — Рана чистая, как я и думал, опасности гангрены нет. Но, наверное, сильно жжет, да?
Хьюитт кивнул.
— Это из-за морской соли.
Витус слегка раздвинул опухшие края раны. В ней блеснули кристаллики соли. Тогда он смочил небольшой тампон малым количеством драгоценной влаги и стал промывать рану, то и дело притягивая к себе руку Хьюитта, которую тот от боли отдергивал. Наконец Витус закончил.
— Большего не могу для тебя сделать, Хьюитт.
Едва он это произнес, с буга раздался пронзительный голос:
— Можете перевязать ему руку, кирургик, — трещала Феба. — Здесь еще можно оторвать полоску — все лучше, чем ничего, а мое платье так и так уже выглядит, как балахон на пугале!
— Можем еще и помолиться, — добавил Амброзиус. — И поблагодарить Господа, что спас тебе жизнь. Только сначала расскажи нам, если хочешь, как все произошло.
— Хорошо, святой отец.
И, пока Витус накладывал на руку повязку, Хьюитт принялся повествовать. Он говорил негромко, запинаясь, часто прерываясь от слабости. А когда закончил, слушатели долго молчали. Потом Витус сказал:
— Ты, Хьюитт, точно так же, как и мы, жертва этого дьявола Челюсти. Но благодаря твоему рассказу мы его теперь знаем лучше, и это поможет нам его уничтожить, когда он попадется.
Прошло три дня, а Фрегглз все не унимался в своих поношениях и богохульстве. Только-только все думали, что он угомонился, и собирались отвязать его, как он начинал заново. Он становился в тягость. Упрек, который он когда-то бросал Хьюитту, теперь, когда паренек поправился и мог нести вахту, относился к самому Фрегглзу: он стал бесполезным едоком. И ему не могли вернуть разум ни увещевания, ни молитвы. Напротив, как только отец Амброзиус начинал вечерний молебен, который давно стал всем привычен, Фрегглз принимался орать и мешать. А когда следующим утром во время вахты с четырех до восьми монах закончил утреннюю молитву зычным «Амен!», и вовсе разразился безумной бранью: