Заговор королевы
Шрифт:
Уверенная в бесполезности сопротивления, Эклермонда, не колеблясь, с величайшей готовностью исполнила желание короля и голосом, который, как справедливо заметил Генрих, был вполне музыкален, пропела с неподдельным чувством мавританский романс Юзефа и Зораиды.
По окончании пения все общество присоединилось к громким рукоплесканиям Генриха.
Краснея от смущения, Эклермонда бросила робкий взгляд в сторону Кричтона, молчаливое восхищение которого имело в ее глазах более цены, чем все заискивающие комплименты придворных.
— Теперь, — сказал Генрих, — очередь прекрасной Ториньи! Ее песни по обыкновению более веселого характера. А! Дорогая сеньора, неужели же наши просьбы окажутся напрасны?
Ториньи не заставила себя долго просить и исполнила желание короля, пропев с восхитительной шаловливой живостью прелестный мадригал прекрасной Иоланды.
— Клянусь Богородицей, нам очень нравятся эти куплеты, — вскричал король, когда прекрасная флорентийка окончила свою песню. — Самсон, стакан сиракузского! Господа, пью за наших прекрасных дам! А! Клянусь, наше сердце так переполнено весельем, что мы вынуждены излить его в песне. Нас воодушевит это благородное вино и прелестная Эклермонда.
Слова короля были встречены, как и следовало ожидать, восторженными криками.
— Генрих, по-моему, пьян, аббат, — заметил Жуаез.
— В этом не может быть сомнения, — отвечал Брантом, тряхнув головой, — и совершенно потерял сознание. Он так скоро пьянеет! Но кажется, любезный виконт, ужин подходит к концу.
— Вы так думаете? — спросила Ториньи. — Я чувствую необъяснимое волнение. Господин виконт, прикажите вашему пажу налить мне каплю вина, как можно менее, я еще не могу успокоиться от испуга после происшествия с ее величеством королевой Наваррской.
— Или от впечатления, произведенного записочкой Кричтона, — отвечал Брантом, многозначительно кашлянув.
— Его величество начинает петь! — перебил Жуаез. С искусством и вкусом, доказывавшими его музыкальное дарование, Генрих импровизировал рондо, достойное той, которая его вдохновила, то есть прекрасной Эклермонды.
— Превосходно! — вскричал Ронсар при последнем стихе.
— Превосходно! — повторили все в один голос.
— Покойный король, Карл IX, никогда не сочинял более приятных стихов, — продолжал поэт.
— Конечно, никогда, — отвечал Шико, — так как, по общему мнению, стихи, спетые Карлом, были вашего сочинения, господин Ронсар. Впрочем, я этого не думаю. Посредственность — преимущество королей. Хороший король всегда дурной поэт. Но вы все расхвалили импровизацию его величества, теперь выслушайте нравоучение, приличное этому случаю, хотя сознаюсь, нравоучения не в большом уважении в Лувре.
И, передразнивая по возможности взгляды и голос короля, шут спел, в свою очередь, очень забавную пародию на стихи короля, но вынужден был остановиться на первом куплете.
— Довольно! Даже слишком довольно, — прервал его Генрих, — мы не желаем, чтобы твое воронье карканье нарушило наше веселое расположение духа. Будь готов подать знак, — прибавил он тихим голосом. — А теперь, господа, так как ночь приближается, музыка снова заиграет и вас ожидает новый маскарад Цирцеи и ее нимф. Нет, моя милая, — прибавил он страстным голосом, насильно удерживая Эклермонду, которая хотела удалиться, — вы должны остаться со мной.
При этом приглашении монарха гости встали, и каждый кавалер, взяв под руку даму, удалился из залы. Кричтон и Ториньи удалились последними. Шотландец, остановившийся на минуту в дверях, обменялся с Шико выразительным взглядом. Казалось, шут вполне понял его значение, так как тотчас же махнул рукой, делая вид, что исполняет приказание короля, и благовонные свечи внезапно потухли, как бы по условленному заранее знаку. Пажи, слуги, придворные, шуты — все исчезли, занавеси быстро закрылись, двери заперлись, и Генрих с Эклермондой остались в темноте.
Все это было делом одной минуты. Король немного удивился, так как Шико подал знак ранее, чем он этого хотел.
Оставшись наедине с Эклермондой, Генрих обратился к ней со словами, дышавшими страстью, стараясь в то же время завладеть ее рукой.
Однако Эклермонда с криком вырвалась из его объятий и так быстро, как только позволяла ей окружавшая ее темнота, побежала по направлению к дверям.
— А-а! Прекрасная птичка, вы теперь не ускользнете от меня, — закричал торжествующий король, бросаясь вслед за беглянкой.
С этими словами он протянул руки и в темноте схватил что-то, приняв за Эклермонду. Внезапное падение его августейшей особы, сопровождаемое шумом разлетевшихся стаканов и посуды, вывело Генриха из заблуждения, между тем как подавленный смех, который он принял за смех молодой девушки, довершил его оскорбление.
Он молча поднялся и, затаив дыхание, стал внимательно прислушиваться. С минуту все было тихо.
Генриху показалось тогда, что он слышит шелест легких шагов в другом конце комнаты, и он обратил в ту сторону свое внимание. Тогда послышался шум, похожий на движение портьеры и — вслед — стук двери.
— Ах, черт возьми! Потайная дверь! Неужели она ее нашла? — вскричал Генрих, кидаясь в направлении шума. — Впрочем, она способна убежать от меня.
Однако же тихий смех, раздавшийся с другого конца залы, который, как он думал, не мог принадлежать никому другому, кроме его возлюбленной, заставил его предположить, что она не ушла. Тихонько пробираясь в ту сторону, он вскоре поймал маленькую нежную ручку, которую покрыл бесчисленными поцелуями и которая — странное дело — отвечала почти на его пожатие.
Генрих блаженствовал.
— Однако как легко ошибиться! — воскликнул влюбленный король. — Эта восхитительная темнота произвела полнейший переворот. Я был совершенно прав, приказав потушить свечи. Вы, прекрасная Эклермонда, казавшаяся несколько минут тому назад олицетворенной стыдливостью и скромностью, настоящей недотрогой, теперь так же любезны и снисходительны, как… как кто? — Как снисходительная Ториньи.
— А! Государь, — прошептал тихий голос.
— Право, моя красавица, — продолжал восхищенный монарх, — вы так очаровательны, что мы готовы стать еретиком.