Заговор королевы

Эйнсворт Уильям Гаррисон

Воцарилось глубокое молчание, которое никто не решался нарушить, исключая Бурбона, который слегка покашливал, напрасно стараясь скрыть свое удовлетворение.

— Мы уже давно подозревали нашего брата в измене, — продолжал Генрих, видимо, глубоко взволнованный. — Но теперь мы имеем доказательство его вины, начертанное его рукой.

— Значит, вы нашли его письмо, государь? — спросил с беспокойством герцог Неверский.

— Да, кузен, — тихо отвечал король. — Это письмо! Письмо Анжу к нашей матери, слова измены на этих священных страницах. Письмо, внушенное демонами и написанное на слове Божьем.

— Это ложь, государь! Герцог Анжуйский не способен на такое чудовищное и противоестественное преступление. Я отвечаю за него моей головой.

—

Отвечайте за себя, герцог, — сказал ледяным тоном Генрих III, — и, — прибавил он вполголоса, — вы поймете, что это не так-то легко. Эти тайные знаки известны только нам, нашей матери и этому изменнику. Они были придуманы для безопасности нашей переписки, когда я был в Польше. Не зная ключа, их невозможно разобрать. Смотрите на это письмо! Для вас оно непонятно, как египетские иероглифы, но мы читаем его так же свободно, как записку любовницы. Видите, здесь не хватает листка. Там было письмо нашей матери, здесь ответ Анжу. Это рассеяло бы последние сомнения, если бы они у нас еще были. Нам изменили вдвойне!

— Государь!

—Виновность Анжу доказана, и он умрет смертью изменника, как и все те, которые участвовали в этом заговоре, хотя бы нам пришлось затопить Лувр благороднейшей кровью Франции. Эшафот не будет убран из этих дворов и палач не прекратит свою работу, пока не будет уничтожена гидра восстания. До сих пор мы были забывчивы, снисходительны, добры. Это не послужило им на пользу. Отныне мы будем безжалостны и неумолимы. Постановление нашего предка, Людовика XI, осуждающее всякого виновного в сокрытии измены на ту же казнь, что и самого изменника, еще не отменено. Вы отвечали за Анжу вашей головой. Берегитесь, чтобы мы ее у вас не потребовали.

— Ваши подозрения не могут относиться ко мне, — прошептал герцог. — Я всегда был вашим верным слугой!

— Наши подозрения? — повторил король ироничным тоном. — Мы не подозреваем вас, монсеньор, мы уверены в вашей измене.

— Проклятие! Это вы мне говорите, государь!

— Будьте терпеливы, кузен. Еще одно подобное восклицание и наша стража отведет вас в Бастилию.

— Ваши угрозы меня не пугают, государь, — сказал герцог, к которому в эту минуту вернулась вся его уверенность. — Я слишком хорошо знаю свою невинность и безосновательность обвинений, которые вы на меня возводите. Среди Гонзаго никогда не было изменников. Если бы я знал, что существует заговор против вашего величества, я выдал бы его, хотя бы его главой был мой собственный сын. И если бы я даже вынужден был идти отсюда на эшафот, которым вы мне грозите, моим последним словом была бы молитва о продлении вашего счастливого царствования.

— Чудо! — пробормотал сквозь зубы король. — Заговор лучше организован и более близок к взрыву, чем я думал. Значит я должен действовать с крайней осторожностью. Quid niscit dissimulare necsit regner (Кто не умеет притворяться, тот не умеет царствовать). Кузен, — продолжал он громко, положив руку на луку седла герцога и глядя ему в глаза с самым дружеским и доверчивым видом, — ваше воодушевление убедило меня в том, что я напрасно оскорблял вас моими подозрениями. Я надеюсь, что вы простите мне эту ошибку. Кто, как я, окружен со всех сторон враждой и вероломством, бунтовщиками под маской братьев, убийцами под видом друзей, изменниками под плащами советников, тому можно простить, если он невольно ошибется, и примет верного друга за смертного врага, и усомнится на мгновение в безупречной верности дома Гонзаго (не оставшегося, впрочем, без наград и званий).

— Мои вознагражденные услуги, — отвечал герцог с оттенком суровости в голосе, — могли бы защитить меня от незаслуженных обид, но так как те, которые должны были бы занимать первое место в сердце вашего величества, заслужили ваше негодование, то я готов позабыть нанесенное мне оскорбление.

— И вы поступаете благоразумно, герцог, — отвечал король с насмешливой улыбкой. — Мне незачем вам напоминать, что это уже не первая измена Анжу, которую я открываю. Излишне было бы говорить

вам о восстании, которое должно было вспыхнуть при моем возвращении из Польши, о засадах на дороге, о подкупленных убийцах. Не стоит также говорить об аресте моего брата, казни ла Моля и Коконаса, о моей дурно понятой снисходительности. Екатерина Медичи в то время заботилась о моей безопасности так же усердно, как теперь старается погубить меня. Теперь она сама готовит заговор, который в свое время так быстро подавила. Отчего Анжу не уступил зову своего мрачного сердца и не задушил ее в то время, когда она обнимала его в Венсенской тюрьме!

— Государь! Волнение заводит вас слишком далеко! Екатерина Медичи все-таки ваша мать, и ей вы обязаны вашей короной.

— Да, монсеньор, и я мог бы быть обязан ей отречением и лишением трона, если бы она позволила мне провести остаток дней моих в каком-нибудь монастыре. Не думаете ли вы, что я не знаю, чья рука держала до сих пор бразды правления, чей голос звучал в моих законах, чья политика влияла на мои действия? Неужели вы думаете, что, когда Екатерина надела на меня корону, я поверил, что она на самом деле дает мне власть? Если вы так думаете, то вам пора разувериться. Я ей обязан многим, но она мне обязана еще большим. Я ей обязан именем короля, она мне — королевской властью. Если я предпочел жизнь, полную удовольствий и покоя (покоя, насколько это возможно для короля), заботам и ответственности действительного управления, если я старался только рассеять мою скуку, если погоня за удовольствиями в обществе фаворитов и любовниц слишком сильно увлекала меня, то на это может жаловаться народ, но не Екатерина Медичи, потому что эта жизнь соответствовала ее планам. Я все подчинил ее воле. И теперь, когда я вдруг пробудился от этого беззаботного сна, когда я увидел, что защищавшая меня рука стала мне враждебной, что у меня хотят вырвать силой то, что я уступал добровольно, когда меня хотят лишить даже подобия власти, — что же тут удивительного, что я вздрагиваю, как человек, мечты которого грубо попраны, и что я готовлюсь, изгнав из сердца все чувства, кроме справедливости, обрушить мою месть на головы врагов?

— Успокойтесь, государь!

— О! Я достаточно спокоен, как вы сейчас это поймете, герцог. Я простил моему брату его первую измену, я возвратил ему мою дружбу, я отдал ему герцогства Берри и Анжу, графства Турень и Мен, я отказал ему только в назначении его наместником королевства. Я имел на это причины, я берег этот пост для человека испытанной верности, например герцога Неверского.

— Государь, — отвечал в смущении герцог, не понимавший истинного значения слов Генриха и опасавшийся западни, — я уже получил многочисленные доказательства вашего расположения.

— Ба! — вскричал король с явной иронией. — Я до сих пор недостаточно ценил ваши услуги и вашу верность, кузен. Я думал, что, возведя вас на ту высоту, на которой вы теперь находитесь, доверив вам командование моей Пьемонтской армией, назначив вас губернатором Пиньероля, Савильяна и Ла-Пероза, наградив вас орденом Святого Духа, я немного отплатил за ваше усердие и преданность. Но теперь я вижу мою ошибку. Я жду от вас большей услуги, но и награда будет большая.

— Услуга… я могу ее угадать, — сказал герцог после недолгого молчания. — Награда?..

— Пост, в котором я отказал Анжу. Мой отказ привел его к измене. Моя милость сделает вас преданным.

— Государь.

— Ваше назначение будет подписано завтра.

— Я предпочел бы сегодня, — заметил герцог многозначительным тоном. — Завтра, может быть, это будет уже вне власти вашего величества.

— А! Значит, опасность так близка? — вскричал Генрих, вздрогнув от ужаса. — Пресвятая Дева Мария, защити меня!

— Умоляю вас, будьте хладнокровны, — прошептал герцог. — Вы окружены шпионами Екатерины Медичи, которые ловят малейшее ваше слово или жест. Делайте вид, что вы меня все еще подозреваете, теперь и за мной будут наблюдать. Вы на краю пропасти. Только моя рука может удержать вас.