Шрифт:
Глава 1
Глава 1
Дорога на Петербург
27 сентября — 13 октября 1798 года
Десять километров! Может даже и на большее расстояние растянулся наш караван. Порядка четырех тысяч человек устремились в Россию вместе со мной, отправляли обозы и ранее. И пусть среди этих людей более двух тысяч это калмыки, персы, мои стрелки, но другая, меньшая половина, — новые люди. И где я их только буду располагать?
Найду. Обязательно пристрою. Проблема станет в другом — ассимиляция. Тысяча сто французов, которые после серьезного фильтра были отобраны для переселения в мои поместья и для работы
Кроме сыроделов, плотников, каменщиков, людей, умеющих работать с металлом, и даже просто образованных гуманитариев, бывших граждан Французской республики, я брал немалое количество тех, кто умеет работать с виноградом и создавать вина. Гениальных сомелье вряд ли удалось заполучить, но я думал так: даже житель винодельческих районов Франции, лишь косвенно относящийся к производству вина, намного профессиональнее, чем крестьянин, к примеру, Московской губернии.
Придется нанимать профессионалов, если не получится выявить из уже имевшихся французов и итальянцев, достойных специалистов, и тогда можно думать о производстве, спрос на которое будет только расти. И с этой братией можно замахиваться на серьезнейшее дело. Думаю, что ничего страшного с Мадам Клюко не случится, если в скором времени ее продукция не начнет декалитрами поступать в Российскую империю.
Некоторое время мне приходилось медленно передвигаться и решать ряд вопросов, связанных с переходом на земли Российской империи. Нам чинили препоны и препятствия, пытались устроить проверки людей и всех повозок, что шли с нами. Складывалась даже дважды такая ситуация, когда калмыки демонстративно строились в боевые порядки, а мои стрелки с решительными минами на лицах заряжали свои винтовки. По сути, мы прорывались через границу.
Ну а я, прикрываясь ворохом бумаг, где куча разрешений от общины Триеста, Милана, венецианского дожа, скорее запутывали проверяющих, не давали разрешения. По документам, мы все купили, каждую козочку, не говоря уже о четырех сотен коров с быками, мулов. Последние могут стать отличительной чертой моих поместий, так как еще ранее я отправлял этих животных в Надеждово, частью в Белокуракино. А что? Рабочая почти лошадка, сгодиться.
Сам отъезд из Милана был спорным моментом. Суворов занял преспокойно Турин, обложил Геную, но перенаправил часть войск на юг, предоставив Петру Ивановичу Багратиону действовать самостоятельно. Рим, Неаполь и другие города ждали, даже если и без счастливых улыбок, русские штыки. Ушаков так же переместился в Тирренское море.
И вот, в преддверии всех этих событий, я уезжаю в Петербург. Ибо назвался груздем, полезай в кузов! Начал действовать в направлении обеспечения русского присутствия и влияния в на побережье Адриатики, отчитывайся и действуй дальше. Инициатива в нашем Богоспасаемым государстве всегда того-сего делает с инициатором.
Благо, что Зарах Ложкарь остается в Италии и я рассчитываю, что заполучу еще некоторых корабелов, сыроделов, как и ряд предметов искусства. А что? Разве не достойно Надеждово заполучить свой музей? Я считаю, что достойно. Кто считает иначе, в топку! Может соскоблить Сикстинскую капеллу? Варвар я русский, или как?
Кстати, получилось услышать термин «ложкарство», который имел значение, как ограбление с улыбкой, почти что добровольное для того, кого грабят. Нужно выбивать главе Военторга
И вот меня обуревали двойственные чувства. С одной стороны, я, конечно же, хотел увидеть жену, даже ощущал некую тоску по родному поместью. Однако, была и другая сторона, обстоятельства, которые создавали дискомфорт и не позволяли уходить из Северной Италии со спокойным сердцем.
Видимо, не без моего участия начиналась большая игра за будущее земель, освобожденных русским оружием. Вызов мне поступил от канцлера Российской империи Александра Андреевича Безбородко. Не сказать, что это был официальный вызов в Петербург. Пришло письмо, в котором была лишь пара строк, но зато наполненных таким смыслом, что историкам будущего, а я сохраню записку, будет чем повеселить студентов. Канцлер писал: «Прекращай дурить в Милане, не вздумай соглашаться быть герцогом. Заварил Кашу, приезжай в Петербург, будем ее расхлебывать».
Вот я и ехал. Очень медленно до границы с Российской империей, а когда минули бывшие польские земли, что нынче под Австрией, я рванул вперед. Раздав приказы и указания, переговорив с военторговцами, которые также пристроились к нашему каравану, сев с относительным комфортом в карету, запряженную аж шестью лошадьми, устремился в Надеждово.
В Новороссии еще плохо работала ямская служба, но шестерка резвых коней несла меня домой быстро, а останавливались мы на отдых в степи, не такой уж и теплой, следует сказать, ветряной.
— Родная, меня герцогинями соблазняли, не поддался, — пытался я отшутиться, когда встретил Катеньку западнее Белокуракино.
Сложно понять, как распространяются слухи без интернета, телефона или даже оптического телеграфа, хотя последний уже должны были между Белокуракино и Надеждово наладить, но Катя узнала о моем приближении и сорвалась в поездку навстречу. А ведь могли бы и потеряться. Дорог здесь немало, точнее, наезженных колей, разминуться — плевое дело.
Катя стояла и смотрела на меня и ее темные глазки наливались влагой. Я улыбался и, скорее всего, улыбка моя была сродни той, которую можно было назвать той, «счастливой идиотской». Меня ждали. И как же, черт побери, приятно, когда тебя ждут.
— Я буду чаще уходить на войну, чтобы чувствовать то, что чувствую сейчас, — сказал я, запинаясь от переизбытка эмоций.
Тоненькая женская ручка влепила такую пощечину, что я бы предпочел отхватить в каком поединке от мужика, меньше болезненных ощущений. Даже опешил. За что? Что сказал о войне?
— Прости, прости! — Катя рванула ко мне и стала жадно покрывать то место, которое только что удалила и, которое сейчас, наверняка, покрывалось краснотой. — Не нужно на войну, оставайся рядом. Люблю, люблю!
Когда любящая мать целует и дует своему любимому ребенку на ранку, эти действия помогают лучше любого лекарства, вдруг, все заживает. Такой же эффект произошел и со мной, когда левая щека еще десять секунд горела, а сейчас это была самая счастливая часть моего тела. Другим частям организма стало несколько обидно, потому началась та реакция, которую и следовало ожидать.
— Люблю тебя, — сказал я, взял на руки Катеньку и понес ее в карету.
— Дурачок, ну, не здесь же, — сказала моя любимая женщина и крепче обняла за шею, чтобы я не передумал нести ее в карету.