Заговорщик
Шрифт:
Всероссийский игумен пребывал у себя в келье – в той самой светелке, в которой уже не раз принимал князя. Он беседовал с людьми простецкого, купеческого вида – в одежде опрятной, даже дорогой, но не столь броской, как у большинства служилых людей. Ведь каждый боярин, а уж тем более князь стремился подчеркнуть богатство свое и своего рода. Купцы, особенно вне родных селений, старались вести себя поскромнее.
– Андрей Васильевич? – увидев гостя, чуть приподнял брови государь. – Рад, что не забываешь о моем приглашении. Проходи. Вот, знакомься, это Иван Нос, – указал он на грузного мужика в рубахе и армяке, с большой красной бульбой между глаз. – А это Федор Христианин. – Второй гость, с ярко-рыжей бородой и множеством оспин по лицу, предпочитал носить шелковую рубаху, атласные
– Хорошего вам дня, добры люди, – коротко кивнул Андрей.
Реакция князя заметно разочаровала [19] царя, он чуть сморщил губы, взял с пюпитра мелко исписанные листы мелованной бумаги, роздал мужикам:
– Ступайте, учите. Князь, вижу, о чем-то известить меня торопится. Да благословит вас Господь. Жду вас послезавтра, сразу после службы.
«Ого, – мысленно удивился Зверев. – Оказывается, смерды здесь частые гости!»
– Чем обязан твоему вниманию, княже? – перебил его думы Иоанн. – Нечто ты решил желания мирские, суетные отринуть и Руси нашей себя без остатка посвятить?
19
Иван Нос и Федор Христианин – мастера хорового пения из основанной Иваном Грозным консерватории. Первые русские знаменитые певцы, известные историкам. Не знать их в XVI веке – это все равно, что не знать Хворостовского или Баскова сейчас.
– Прости, государь, – склонил голову Зверев, – не способен я на самоотречение, равное твоему или избранных слуг твоих. Слаб душой, о княжестве, о жене, о детях своих забыть не могу. Сын у меня вот летом родился. Как от него отречься, как забыть?
– Что же, Андрей Васильевич, понимаю, – повел бровями Иоанн. – Каждому своя юдоль свыше дана, не нам в промысел Божий вмешиваться. Заветы главные ты хранишь, плодишься и размножаешься, как Господь завещал. Сия стезя для рода людского и промысла высшего тоже важна.
– Но и про интересы государевы я не забываю, – вскинул голову Андрей. – Ведомо мне стало, что магистр Ливонского ордена и послы его намерены тебя бесчестью подвергнуть. По слову твоему, во исполнение обязанностей исконных собрали они в землях своих Юрьеву дань. Однако всем им известно, что склонен ты клятвам верить, коли они на кресте или Библии принесены. Посему намерены ливонские кавалеры собранное серебро себе оставить, тебя же пустыми обещаниями обмануть, бессмысленными переговорами запутать, время оттянуть, а как момент слабости русской настанет, так и вовсе от клятвы отказаться. В хитрости своей они уверены, а над честностью твоей насмехаются. О сем я тебя решил предупредить, дабы ты знал, с кем имеешь дело и позора мог избежать. Не поддавайся глупому обману, Иоанн Васильевич, не попадись в ловушку предательства. Не верь ливонцам! Заставь их подтвердить свое подданство и заплатить положенные подати полностью.
– Суровое обвинение, княже, – поджал губы царь. – Видать, есть у тебя доказательства верные, кои никто опровергнуть не в силах?
– У меня нет доказательств, государь. Но я знаю об этом совершенно точно.
– Вот как… – задумчиво пригладил бороду Иоанн. – Стало быть, Андрей Васильевич, ты предлагаешь мне поставить под сомнение клятву магистра христианского рыцарского ордена Вильгельма Фюрстенберга, его комтура Готарда Кетлера, всего посольства, определить судьбу населения лифляндского, будущее его и страны нашей, рискнуть добрым именем своим, полагаясь лишь на пустые, не подкрепленные ничем слова? Ты ведь понимаешь, княже, как обязан я буду поступить, коли обвиню во лжи послов ливонских и самого магистра? Сколь велика будет ответственность моя пред Богом и людьми, коли опосля ошибка какая всплывет?
– Это не пустые слова, государь, – вскинул подбородок Зверев. – Это слово князя Сакульского. Оно подкреплено честью моей и честью всего моего рода!
В этот раз государь задумался надолго. Минуты через три он взялся за колокольчик, что стоял на подоконнике, тряхнул им,
– Адашева ко мне!
Царский писарь пребывал где-то неподалеку, явился почти сразу – и с порога уставился на Зверева змеиным немигающим взглядом. Казалось, еще чуть-чуть – и он прыгнет, вцепится зубами, впустит в жилы свой смертоносный яд.
– Ныне, Алексей Федорович, посольство ливонское прибыть должно. С недоимками за сорок девять лет. После того, как они серебро по счету в казну сдадут, на следующий день ко мне их проводишь.
– Слушаю, государь, исполню в точности. Коли же они…
– Никаких «коли», – спокойным тоном, но жестко отрезал Иоанн. – Я приму посольство только после того, как дань попадет в казну.
– Слушаю, государь. – Писарь наконец оторвал взгляд от князя, поклонился и попятился за дверь.
– Тебя же, князь, прошу вернуться в свой московский дом, – ровным голосом продолжил правитель. – Передай от меня пожелание здоровья княгине, с детьми своими любимыми побудь. Они ведь поди, соскучились. Пусть отцу родному порадуются. Ступай.
Эти ласковые слова означали только одно: домашний арест.
Как известно, все, что делает государь всея Руси, направлено на благо подданных. Андрей проникся этой истиной, когда, вернувшись домой, поднял сына на руки в тот самый день, когда у мальца прорезался первый зуб. Кабы не «арест» – не застал бы он этого момента, разве что из письма узнал. Как не увидел бы и первых шагов своего сына. И ремонта в левом крыле дворца не закончил бы, и печь не облицевал бы завезенными с Камы цветными глазурными изразцами, и хлев бы не обновил. Коли хозяина из дома не дергать – ему тут всегда работа найдется. Тем более, на таком обширном подворье, что досталось князьям Сакульским.
Поначалу Зверев беспокоился: что там на уме у Иоанна, отчего решил Сакульских к Москве привязать, у себя под рукой. То ли гнев обрушить намерен, то ли от беды спрятать. Но потихоньку, за хлопотами, тревога ушла, и Андрею стало казаться, что вот эту размеренную жизнь: просыпаться от нежного поцелуя жены, делать краше дом, играть с детьми и засыпать в объятиях любимой женщины – выбрал он сам. Ни о чем другом он не смел и мечтать.
Однако в дождливый, а потому счастливый Калинов день [20] в ворота дворца постучал незнакомый боярин: с коротко стриженной бородкой, тонкими усами, в простеньких сафьяновых сапогах и замшевых шароварах – но под распахнутым мокрым плащом виднелась дорогая ферязь без рукавов, надетая поверх небесно-голубой шелковой рубахи. С гостем были двое холопов. Они, не мудрствуя лукаво, вошли на двор, стали расседлывать лошадей, снимать с холок сумки и вьюки. Боярин же, строго соблюдая правила нынешнего этикета, остался у порога, молясь надвратной иконе.
20
Калинов день – 11 августа. Если в этот день заморозок, значит, и сентябрь таким окажется. Если дождь – зимы не случится еще два месяца.
– Гости! Гости! – шумно засуетилась Полина. – Дарья, платье мое неси! Агафья, Онуфья, Рамаза, детей переоденьте. Гребень мой где? Гребень несите! Кокошник… Нет, понизь, понизь давайте… Куда ты лезешь, в кованом они сундуке. И ожерелье достаньте с самоцветами. Дарья, ты где? Человека в погреб пошли! Зачем, зачем – за квасом! Нет, за пивом! Стой, куда?! Вина вели испанского принести… Нет, квас с ледника…
Об Андрее супруга в суете забыла, и он спокойно смог влезть в короткие войлочные бурки, шитые катурлином и украшенные по голенищу рубинами, заправить в них легкие атласные штаны, выбрать из сундука ферязь с серебряной нитью, опоясаться наборным поясом, набросить на плечи шубу. Жарко и тяжело, но что поделать – по титулу положено. Приоткрыв окошко, он увидел, что незнакомец уже вошел на двор и крестится на все четыре стороны, желая хозяевам добра и процветания. Следующим шагом должны были стать поклоны перед иконой над крыльцом. Причем в этот момент гостя полагалось уже встречать.