Загробный
Шрифт:
На обратном пути я заезжал в магазины, кричал, что я - инвалид еще прошлой войны. Где мог - пролезал без очереди, накупил много сахару, мыла, соли и спичек. Все мои сбережения оказались враз растраченными... Палач с семьей не пришел ко мне. Его, наверное, призвали. Приполз этот безногий Калека-алкоголик. Я ведь ждал Палача, потому и не спрашивал, когда открывал. Он вкатился на своей тележке и заорал:
– Не ждал, сукин сын?! А мы все равно тебя достанем! Руки повыдергаем, а глаза повыкалупываем.
Дай мне выпить, сукин сын, а иначе я не уйду!
– Я налил ему рюмку, но он сказал, что из такой посуды пьют только гомики.
Надо сказать, что у меня были очень сильные руки. Когда-то я ходил на костылях и протезах. Перестал, когда получил эту квартирку... Калека хотел было вырваться, но я толкнул его и он упал на спину. Я думал, что по этому поводу он станет ругаться, но он вдруг захохотал. Затем, притихнув, сказал: "А ты, оказывается, драться умеешь! А гнидой прикидывался. Палача ждешь? Ух, ты, сука безногая! Этот твой дружок скоро тебе яйца отрубит, как ноги твои отрубил тебе его папаша..."
Я растерялся:
– Какой папаша?!
– А ты что, не знал?! Выходит, я про тебя больше знаю. Это же ты бросил бомбу в Падишаха? Твоим дружкам тогда головы отрубили, а тебе - ноги. Папаша твоего Палача и рубил! Он что, тебе не рассказал об этом? Ну, дела! После того случая с твоим Палачом никто и знаться не хочет. Вот он к тебе и прилип, урод ты несчастный!"
Он сильно опьянел. Видимо, был уже крепко навеселе до этого. Стал рассказывать о том, как его тоже вызвали в военкомат, словно ноги могли у него вновь отрасти из задницы. Затем поведал мне о какой-то шикарной бабе, которая вполне может удовлетворить и меня. Для этого стоит только Калеке-алкоголику привести се ко мне. Ты, мол, с малолетками связался, а тут за пол-литра - такой кайф можно отхватить!
– Перестань чепуху молоть!
– наконец-то решился оборвать я его.
– Свои ноги я потерял из-за несчастного случая...
– А ты тоже перестань мозги мне пудрить! Ты ведь в группе Кондора был? Ну, а мы с братом - в группе Близнецов. Ты же меня знаешь, скотина, только виду почему-то не подаешь!
– Вон отсюда!
– сказал я ему.
– Ко мне скоро Палач с семьей придет...
В это время в дверь сильно застучали. Кажется, прямо пинками старались вышибить ее.
– Кто там?!
– заорал я.
– Патруль! Открывай!
Я только успел дотронуться до задвижки, а уж в квартирку тут же ворвалось несколько патрульных. Двое тут же скрутили руки Калеке, а третий вытащил у него из-за пазухи револьвер. Затем, видимо старший, повернулся ко мне:
– Ты что же это, сука, а? Если тебя пожалели, так ты решил в своем дупле явки устраивать?
– Я понятия не имею, о чем вы?!
– Он правду говорит, - неожиданно трезвым голосом произнес Калека.
Патрульные о чем-то пошептались, затем, вытащив Калеку на лестничную площадку, пригрозили: "Смотри у нас!" И ушли.
Я остался один, только расположился отдохнуть, а в дверь снова громко застучали. Это пришел Палач. Извиниться. У него броня, его, конечно, не призвали, но сейчас - время не для вечеринок.
На улице кто-то дико заорал. Мы с Палачом выглянули с балкона: патрули тащили Кочегара. Я этому обрадовался. Палач похлопал меня по плечу:
–
– Спасибо!
– искренне поблагодарил я его. Я хотел было спросить у него про отца, про свои ноги, но передумал: дети ведь за родителей не отвечают. Я проводил Палача и допил свой коньяк, лег на Медвежонка. Я заснул быстро и глубоко. Но мне все же приснились мои ноги - настоящие здоровые ноги. Они сами пришли ко мне и готовы были стать на свое место. Но я выгнал их прочь. Ну, зачем, скажите на милость, мне здоровые ноги?
5
... Весь день меня томило какое-то странное чувство. Я все время ощущал, что должен что-то сделать, а что - не мог вспомнить. К вечеру легкий зуд перешел в жгучее нетерпение. Руки чесались, будто помнили то, чего не знал мозг. Мне вдруг нестерпимо захотелось что-то вылепить. Я никогда не занимался живописью, а скульптуры в моем представлении вообще были существами высшими, как боги. Поэтому непонятное желание показалось настолько диким, что я смеялся. Смеясь, я подумал, что, собственно, ничего особенного не будет, если я побалуюсь пластилином. Я зашел в магазин, купил коробочку пластилина, представил себе, как слеплю большой ком и превращу его во что-нибудь живое..., и купил еще одну коробочку. Потом еще. Короче, домой я возвращался нагруженный доброй сотней коробок с детской забавой - пластилином.
Как и обычно в субботу общежитие пустовало, и в комнате я оказался один. На стене висела записка. Ребята просили закупить на неделю крупы и консервов - мы завтракали и ужинали общим котлом - и сообщали, что придут не раньше двенадцати. Я посмотрел на часы: полдесятого. Магазины закроются через полчаса. Тут я вспомнил, что все деньги истратил на пластилин и ужаснулся нелепости своего поступка. Но стоило мне вспомнить о пластилине, как предчувствие чего-то необычного наполнило грудь. Руки, отказываясь мне подчиняться, зашевелились сами, будто лепили что-то.
Не в силах сдерживать нетерпение, я начал распечатывать пластилин, кидая разноцветные палочки на стол. Вскоре на полу хрустели обрывки сорванной упаковки, а на столе возвышалась цветная, пахнущая керосином груда, которую жадно мяли мои пальцы.
Жесткий пластилин, поддаваясь теплу моих ладоней, становился все эластичней. Палочки срастались в мягкие комки, слипались, образуя послушную рукам массу. Часы показывали одиннадцать, когда на столе возник огромный шар размятого пластилина. С этого момента я уже не принадлежал себе. Таинственные могучие силы двигали моими забывшими усталость пальцами. Я лепил с громадной скоростью, закрыв ненужные глаза. Все чувства: зрение, обоняние, слух... вобрали в себя мои, и в то же время не мои, пальцы, вобрали и усилили эти чувства в десятки, в сотни раз.
Яркий свет ударил по глазам и я ощутил дикую боль в руках, в плечах, во всем теле. Потом я услышал шум. Я обернулся и увидел лица товарищей. Видно, они пришли давно и так и стояли у двери, не в силах что-нибудь сказать. Потом мне рассказывали, что это было страшно. Полутемная комната и застывшая в неестественной позе фигура с закрытыми глазами на совершенно белом, лишенном какого-либо выражения лице.
Медленно приходя в себя, я взглянул на стол. Освещенная слабым верхним светом скульптура вернула меня к действительности. Я попытался рассмотреть творение рук своих (своих ли) и не смог. Тягучая пелена затуманила взор и тело мое бессильно обвисло.