Загробный

Круковер Владимир Исаевич

Не пригласил бы я и доктора Дубовика, высоченного дядьку с бородкой клинышком. Дубовик работал у папы в больнице, в гостях он всегда стеснялся, поэтому много молчал и часто выходил на балкон курить. Он был скучный взрослый и никогда мне ничего не приносил. Я его жалел, я чувствовал, как ему неуютно, и поэтому мне тоже при нем бывало неуютно.

Честно говоря, я пригласил бы только семью Семенченко. Потому что они были единственные, кто приходил с дочкой Валей.

Естественно, что праздники нравились мне еще и праздничным ужином. Сперва стол покрывали белой праздничной скатертью, потом на скатерть ставили приборы и начинали выкладывать закуски. В круглых тарелках лежали тоненькие кружочки колбас, ветчины, буженины, в продолговатых тарелочках нежились в масле шпроты и сардины. В глубоких мисках горбились разнообразные салаты. Еще были тарелочки с огурчиками, грибами, помидорами. Между ними выстраивались бутылки с вином, водкой и коньяком. Женщины пили вино, Дубовик пил водку, а папа и Семенченко-отец пили коньяк. Семенченко-мама всегда говорила Семенченко-отцу, чтоб он не пил каждую рюмку до конца: "не на поминках, мол". Он кивал ей: "да, милочка", - и все равно пил до дна.

Вино или шампанское наливали и детям - мне и Вале. Чуть-чуть, на донышко. И тогда мы чокались бокалами и рюмками вместе со взрослыми. Бокалы звенели, как хрустальные колокольчики.

Потом закуски убирали, мама торжественно вносила горячее. Иногда это был гусь, иногда - индейка, иногда - жареное мясо с картошкой и зеленым горшком. Мясо бывало зажарено куском и я никак не мог научиться отрезать от этого куска маленькие кусочки тупым столовым ножом. И удивлялся, как это получается у взрослых.

После горячего взрослые вставали из-за стола, мужчины уходили курить на балкон, а женщины шли с мамой на кухню. Мы же с Валей шли в папин кабинет, рассматривали игрушки или возились, как плюшевые медвежата. Валя была сильная девочка, иногда она ухитрялась повалить меня и сесть верхом. Мне не было обидно проигрывать, все же Валя была старше и выше ростом - девочки всегда растут быстрей мальчиков. К тому же, она мне нравилась, а когда человек нравится, ему не обидно проигрывать.

Потом из столовой слышались звоны чайного сервиза, все вновь собирались за столом, и мама вносила блюдо с тортом.

Мама обычно пекла один из трех тортов: наполеон, безе или шоколадный. Наполеон мне не нравился, что вкусного в слоеном пирожном с белым кремом, пускай даже это пирожное огромное и круглое. Безе мне тоже не нравился, я не понимал вкуса сахарных яичных белков, из которых делалась большая часть торта. Зато шоколадный торт я обожал. Это был толстенный торт из нежного бисквита, с тройным слоем крема, а поверх торта лежали неровные куски шоколада.

После чая взрослые начинали прощаться, собираясь уходить. Прощанье обычно затягивалось минут на тридцать, мы с Валей вполне могли еще поиграть. Возиться после такой сытной еды не хотелось, обычно мы тушили свет и рассказывали друг другу страшные истории, держась за руки, чтоб не так было страшно.

Однажды после чая мы с Валей как обычно потушили свет, я начал рассказ-страшилку про живую руку покойника. Я давно приготовил эту историю, услышанную во дворе, и все ждал праздника, чтоб рассказать. Неожиданно свет загорелся, в дверях стоял Семенченко-отец, Валин папа. Он строгим голосом приказал девочке идти одеваться, так как они уже уходят, а, когда Валя проходила мимо него, неожиданно ударил ее рукой по левой щеке.

Я весь съежился. Валя молча проскользнула мимо отца, пошла в прихожую, натянула пальто, обернула воротник шарфом, смахнула этим же шарфом слезы.

А я сидел в папином кабинете и не мог выйти к гостям попрощаться. У меня наворачивались слезы и я сглатывал какой-то комок в горле, который никак не сглатывался. А левая щека покраснела и горела, будто ее прижгли раскаленным утюгом.

Я никому не рассказал об этом случае. Когда мама спросила, "что я тут сижу, накуксившись?", я сказал, что болит живот.

Прошло много-много лет, я вырос, превратился в человека с отчеством. У меня трое своих детей, девочек. Я сам стал собирать гостей на праздники, сидеть во главе праздничного стола, любяще смотреть на своих дочек. Но все равно, вспоминая детство и Валю Семенченко я чувствовал, как начинает гореть левая щека.

6

Мне редко бывало скучно, так как я умел писать без карандаша и ручки, в уме. И писать таким макаром всегда было увлекательно. До сих пор предпочитаю писать в уме. Поэтому издал не так уж и много художественных книг. Все, написанные в уме, гораздо лучше. Они, как сон, что кажется великолепным, хотя детали смыты, расплывчаты. Проснешься, ощущение восторга - его помнишь. А нюансы утеряны.

Именно такое ощущение восторга пережил я при первой встрече с музыкой. Плохо то, что запомнились детали. Они уничтожили откровение радости. Наверное, именно поэтому я так и не научился играть ни на одном инструменте.

Еще до того, как его принесли, я знал, что оно немецкое и с чудесным звуком.

Наконец к дому подъехала грузовая машина; я прилип к стеклу. Нечто огромное, закрытое чехлом выползло из кузова, повисло на веревках и осторожно вжалось в землю.

Четыре мужика в телогрейках взяли предмет с четырех сторон и понесли в подъезд.

Пианино не проходило в дверь, поэтому грузчики сперва сняли дверь с петель и квартира без двери стала какая-то беззащитная, будто кукла без платья.

Топая, как слоны в посудной лавке, грузчики внесли пианино в столовую и установили его рядом с диваном. Чехол сняли, торжественно засияли канделябры из старинной бронзы, приделанные к лицевой части пианино.

Я разрывался между двумя желаниями. Хотелось посмотреть, как едят пьяные грузчики и потрогать пианино за черный лакированный бок. Меня ждало двойное разочарование: кормить грузчиков не стали, а просто дали им деньги. Возможно, в качестве исключения эти грузчики не были пьяными. Грузчики навесили входную дверь на петли и потопали вниз по лестнице. Трогать пианино тоже не дали, сказали, что оно должно остыть, отдохнуть.

Расстроенный я вышел на балкон и стал смотреть на огромный тополь, который доставал верхушкой до третьего этажа. По тополю ползла рыжая кошка, охотилась за голубями. Я шикнул на кошку, она скептически посмотрела на зелеными глазами и, понимая, что ее не достать, продолжила охоту. Тогда я вернулся в квартиру, нашел на кухне щетку с длинной ручкой, вышел на балкон и попытался этой щеткой спугнуть кошку.

Кошку спугнуть не удалось, щетка была слишком короткая. Зато голуби заволновались и взлетели в небо. Кошка проводила их пронзительным зеленым взглядом. Я тоже проводил взглядом голубей и выронил щетку. Щетка упала на тополь, заскользила между ветвей и стукнула кошку щетиной. Кошка взвилась, как ошпаренная, и мигом оказалась на самой верхушке тополя. Щетка проскользила до второго этажа и застряла в сучьях.