Загробный
Шрифт:
– - А что такое синекдоха?
– не унимался Вовочка.
– - Ну, это я недавно учили, по русскому...
– смущенно сказал мой средний брат Ляля, который на самом деле был Павел. Лялей я звал его, когда был совсем маленьким, и новое имя прижилось.
– Это словесный прием, который позволяет показать большое через его часть. Например, можно сказать: "толстяк" или "борода", обозначив тем самым всего человека.
– - Ну и память у тебя, Вовка!
– сказал Ляля.
– - Вова, - вступила мама, - перестань. Расходился, как горячий самовар.
– - Кто самовар?!
– возмутился я.
– Не знаете, так и скажите! А что
– - Это специальные слова, - попытался остановить мой напор папа, - тетя может их не знать. Я тоже не все знаю.
– - Так ты же не строишь из себя всезнайку. И не требуешь, чтоб я обращался к тебе на "вы". Хотя ты кормишь и одеваешь не только меня, но и Мишку и Ляльку и маму - всех.
Наступила тишина. Потом покрасневшая тетя Семенченко сказала:
– - Ты глупый и грубый мальчишка, я не хочу с тобой разговаривать.
А мама сказала:
– - Вова, будет лучше, если ты возьмешь свою тарелку и пойдешь кушать к себе в комнату. Тут одни взрослые и нам не интересно тебя слушать.
– - Ты тоже не знаешь, - совсем рассердился я, - ничего не знаешь. А командуешь. Я с тобой разговаривать не буду! Три дня!!
Миша встал из-за стола, взял меня под мышку и понес из столовой. А я брыкал ногами и кричал сквозь слезы:
– А что такое Ярод? А что такое Пардыква? Не знаете! Тоже мне, взрослые!
2
Я попытался повидать Валю спустя 55 лет. Специально съездил в Сибирь, в Иркутск. Зря съездил. Валя умерла от цирроза печени 20 лет назад, говорили - пила по-черному. Девочка из интеллигентной семьи, врач! А Иркутск оказался маленьким, грязным и совершенно непригодным для человеческого жилья. Хорошо, что я это не понимал, пока жил там целых 20 лет.
Мне в те годы не то что Иркутск - пятиэтажный дом казался целым миром. Я тогда впервые узнал про Карлсона, совершенно поверил в его реальность и отправился на поиски.
Когда я был маленьким, меня часто называли вредным неслухом. Иногда добавляли - отчаянный. Отчаянный неслух, вреднуля.
Еще меня дразнили, потому что про Вовочку много глупых анекдотов. Дразнили меня старшие мальчишки.
Я не был вредным и не был таким уж отчаянным. Я был задумчивым. Или, как говорила мама про задумчивых мальчиков - мечтательным.
Я любил оставаться дома один. Тогда мне никто не мешал мечтать. Я представлял, как в открытое окно влетает Карлсон, и как мы дружимся. Жаль только, что у меня не было паровой машины и Карлсон не мог ее сломать. Ведь все знают, что именно после взрыва паровой машины начинается настоящая дружба с Карлсоном.
Я удивлялся, почему Карлсон никогда не прилетает. Я был упрямым мальчиком, поэтому однажды вышел из квартиры в подъезд и поднялся по лестнице на самый верхний этаж. На самом верхнем этаже была лестница, которая вела на чердак. Детям было строго запрещено лазить на чердак. Но как можно было бы узнать у Карлсона, почему он не прилетает, если не забраться на чердак, а оттуда - на крышу.
И я полез по лестнице.
С трудом открыл тяжелую крышку люка, для этого пришлось упереться ногами в железную ступеньку и толкать крышку; она с грохотом открылась вверх и шлепнулась там. Я подтянулся на руках, перевалил туловище в пыльную темноту чердака и оказался в таинственном помещении, пронизанном солнечными лучами. Лучи дрожали на пылинках, казалось, будто множество фонариков светят сквозь щели в крыше.
Теперь надо было найти выход на крышу. Я пошел по чердаку. Сердце замирало. Чердак был наполнен странными гулькающеми звуками, будто там проживало множество гулек.
Найдя, наконец, дверь, я потянул ее на себя и вздрогнул. Какая-то большая птица пролетела рядом с головой. Я замер, успокаивая дыхание. Я узнал голубя, но его появление было таким неожиданным.
Так вот, какие гульки тут все время бормочут, - подумал я.
И вот, свершилось! Я оказался на крыше.
Подо мной лежал родной город, его было видно почти весь. Далеко-далеко дымились трубы Куйбышевского завода, где делали сложные машины. В другом конце на горе стояла церковь, в ее куполах плавилось червонное солнце. Третья сторона была заполнена Ангарой, замечательной рекой, в которой запрещалось купаться маленьким мальчикам. А с четвертой стороны город превращался в тайгу: там был большущий парк с кедровыми и сосновыми деревьями.
Я ощутил себя очень маленьким на фоне этого простора. И в то же время я чувствовал себя очень большим, ведь этот город принадлежал мне...
Но надо было искать домик пухлого проказника. Я шел по хрустящей жести крыши, стараясь не оступиться, придерживаясь за конек и не приближаясь к окраине, ведущей в бездну. Я вымазался в ржавчине, руки горели от горячего металла конька, а домика все не было видно. Мне казалось, будто уже много часов бреду по этой крыше и конца этой ходьбе не будет. Но тут я увидел приоткрытую дверь и понял, что обошел всю крышу по кругу. Вернее - по квадрату. Во втором классе тогдашней школы мы еще не очень хорошо разбирались во всех этих квадратах, овалах, треугольниках и ромбах.
Даже, если это был квадрат, подумал я, то он какой-то вытянутый. По-моему, такие квадраты называются простоугольниками. Или длинноугольниками?
Я еще раз осмотрел свой город. Это был хороший город, так как в нем жили папа и мама, старенькая бабушка и великовозрастные братья. А еще в этом городе жила Валя Семенченко, которая часто приходила вместе с родителями к ним в гости.
Я вздохнул и начал спускаться с чердака. Я попытался закрыть люк, но крышка была слишком тяжелая, я оставил ее так, открытой. Потом пошел по лестнице вниз, в свою квартиру на третьем этаже. Мне надо было бы подумать о том, какой скандал устроит мама при виде костюма, украшенного ржавыми пятнами. Но я думал совсем о другом.
О том, что в городе очень много крыш, все их так просто не облазить. Поэтому, надо поступить по-научному: взять бинокль старшего брата (когда того не будет дома), залезть на крышу и внимательно осмотреть другие крыши в бинокль. И уж потом, найдя нужную крышу, залезть туда и объясниться, наконец, с Карлсоном.
3
В детстве я не только искал Карлсона. (Тем более, что Карлсон был написан гораздо позже и я тогда уже не был маленьким). Я и сам писал сказки, еще не умея писать. Садился за папин письменный стол на львиных лапах, подкладывал под попу два тома БСЭ (Большой Советской Энциклопедии) и выводил строчки, будто пишу по-настоящему. Впрочем, писал я по-настоящему, так как текст воспроизводился в голове и я его запоминал. Другое дело, что каракули, несмотря на строчное построение и абзацы, - их я интуитивно соблюдал - не могли быть никем прочитаны.