Закаспий

Рыбин Валентин Федорович

В час ночи асхабадских комиссаров вывели из подвала и посадили в товарный вагон, прицепленный к летучке. Отправляясь на смерть, они еще надеялись на лучшее. Ведь не было ни следствия, ни суда. Житникова арестовали в поезде, когда он возвращался из Мерва. Телия был схвачен тоже в поезде - на обратном пути из Красноводска в Асхабад. Розанову, когда эсеры штурмовали здание Совнаркома и кипел неравный бой на Гимназической площади, удалось бежать и выбраться за город. Он прошел, прячась от людских глаз, целую сотню верст, и на одной из станций попросил машиниста, чтобы подвез его до Мерва. Машинист согласился, но тотчас, отлучившись, сообщил по телефону в Асхабад о том, что у него комиссар Розанов. Тут же его схватили. Батминов

дрался до последнего патрона, но окруженный эсерами на асхабадской «Горке», возле гостиницы «Гранд-Отель», сдался. До этого Василий Михайлович, покидая под натиском боевиков, здание горсовета, успел сжечь весь советский архив, чтобы не попал он в руки врагов. Попал в плен командир армянской дружины Петросов. Прежде чем бросить его в подвал, эсеры припомнили ему случай, когда он, увидев, как они вытаскивают из арсенала оружие, сообщил об этом военкому Копылову. Наивно и чересчур доверчиво повел себя военный комиссар Молибожко, когда слез с поезда и узнал о мятеже. Он бросился в депо, чтобы удержать железнодорожников от крайностей, но тут же был схвачен боевиками. Из Оренбурга в Астрахань кружным путем, через Туркестан, пробирались большевики Колостов и Смелянский, и оказались в одном подвале с асхабадскими комиссарами. Из Баку в Ташкент ехал по делам типографский рабочий, большевик Хренов, и тоже был арестован белогвардейцами... Все они надеялись на то, что их перевозят в тюрьму какого-либо другого города, и на лицах их был немой вопрос: «Куда?»

Но путь оказался недолгим - проехали всего десять верст. И как только остановился летучий поезд, сразу же распахнулись двери вагона. Ночь была черна, вокруг ни зги. Только тусклый фонарь над головой Фунтикова - держал его на вытянутой руке Макака. Все боевики были в туркменских халатах и тельпеках, в руках винтовки. Один лишь Фунтиков в сером костюме, при галстуке, со списком в руках.

– Колостов, Смелянский, выходите, вы в списке первые.

Эсеры, толкая прикладами, подогнали названных к вырытым ямам, тут же прогремел ружейный залп.

– Фунтиков, опомнись! Ты в кого стреляешь?
– с болью и возмущением выкрикнул Житников.
– Ты расстреливаешь Советскую власть!

– Я выполняю решение стачечного комитета, - Фунтиков бросил злобный взгляд на стоявших рядом Молибожко, Телия и Батминова.
– Ведите к яме этих!

– История не простит тебе, белогвардейская сволочь!..

Грянул залп - и голос Батминова эхом унесся и потерялся в ночи.

Следующими по списку палач вызвал Петросова и Хренова. Он намеренно решил расстрелять Житникова последним. Он наслаждался, глядя искоса на освещенного желтым светом фонаря Житникова, надеясь увидеть на его лице страх, унижение, мольбу о пощаде.

– Николай Розанов, ваша-с очередь.
– Фунтиков подчеркнуто любезно обратился к комиссару финансов. Тот, неловко скосив шею, улыбнулся:

– Вы ошибаетесь в своих действиях, господин Фунтиков. Мы не заслуживаем подобного решения, и вы, пожалуй, поплатитесь за свои действия слишком дорого.

– Ну, что вы... я ведь исполняю не собственную волю. Будь моя воля, я бы вас, господин Розанов, повесил... А то приходится считаться с решением Стачкома. Ведите его!

Последним Гаудиц, Макака и Худоложкин по команде белого палача расстреляли Житникова ..

Под утро эсеровская летучка вернулась в Асхабад. Боевики высадились, не доезжая до станции, и разошлись по домам. Прощаясь с ними, Фунтиков напутствовал:

– О расстреле никому ни слова. Распускайте слух, что комиссаров вывезли в Ташкент, в Индию, в Персию...

Макака возвратился домой на рассвете. В комнату не вошел, лег на голый топчан во дворе. Страх от содеянного в Мерве и этой ночью в Аннау сковал его душу. «Надо напиться самогонки, тогда будет легче»,- подумал он, встал и вошел в сени, чтобы спуститься в погреб. Но едва он переступил порог -

столкнулся с матерью и, не узнав ее, с криком отскочил в сторону.

– Убьют и тебя, Вася, - заплакала она.
– Убьют, как и Павла... Пашку-то схоронили, а он мне спать не дает, все время перед глазами стоит. Вы же с Фунтиковым его и порешили! Может, твоя пуля и попала ему в глаз.

– Да перестань ты, мать! Что ты завываешь, как ведьма?! Соседей разбудишь... Причем тут Фунтиков, когда большевики свернули ему мозги набекрень. Не пошел бы Пашка в Красную гвардию - жив бы сейчас был. Лесовский его уволок да под пулю подставил, а сам, курва, где-то спрятался. Весь город мы обыскали - нигде нет. Ох, как бы я поиздевался над ним, если б он попался мне в руки!

Марья Ивановна то тихонько завывала, то всхлипывала, а Макака смотрел на нее, и вспоминал, как привезли они в тарантасе с Гаудицем мертвого Павла, как насчет гроба хлопотали, а потом, когда пошли к батюшке Тимофею, тот оскорбился: «Ни в жисть не буду отпевать красного антихриста, хоть и друг мне Игнат Макаров. Пусть его сатана отпевает, или вон комиссары, которые в подвале сидят!»

Марья Ивановна, посрамленная попом за то, что отдала свое родимое чадо в руки «антихристам», в ногах у него валялась, волосы на себе рвала. А потом вместе с попом Быковым и своим Игнатом ходила несколько раз к подвалу и с воплями хулила комиссаров: «Да пропадите вы пропадом, безбожники! Вы отняли душу у сына мово, а самого смертушке отдали! Да чтоб вам, нехристям окаянным, не видеть белого свету!» Батюшка Тимофей науськивал ее: «Так их, так, раба Марья... Только ненавистью к идолам и очистишь свою душу!»

Перед тем как вынести гроб с погибшим красногвардейцем Макаровым, поп старательно махал над ним кадилом и приговаривал: «Изыди из раба божьего Павла большевистская скверна, поселись в нем сызнова дух ангельский...» Отошла вроде бы Марья, отплакалась, но вот опять душат слезы ее.

– Перестань, перестань, мать, бельма-то тереть - ослепнешь!
– еще разок прикрикнул на нее сын и спустился в погреб. Вылез оттуда с полной бутылью самогона.

– Ты чой-то надумал, Вася?! Ты чой-то надумал? Траур у нас в доме ужо, а ты за бутылку схватился! Отец, вставай-ка, да образумь его!
– Марья Ивановна кинулась в комнату, таща за руку Игната.
– Ты погляди на него, старик, до чего додумался, хулюган-бродяга!

– Хулюган и есть, - сонно уставившись на бутыль, поставленную сыном на стол, заворчал Игнат.
– Войну большевикам объявили - тут трезвые головы нужны, а они к кишмишовке прикладываются. Думают, на пьяную голову дорога к атаману Дутову станет короче!

– Да замолчите вы, не каркайте!
– Макака наполнил стакан и выпил в три глотка. Вытер губы запястьем и еще налил.

– А ну, марш из дому!
– Игнат замахнулся костылем.

– Но-но, батя... Ты это самое - руки-то не распускай! А то ведь и я могу... Раз пью, значит, есть за что. Комиссаров нынче всех - то ли в Ташкент, то ли в Индию спровадили. Ни сегодня-завтра англичан будем встречать, они помогут нам в войне с большевиками.
– Он наполнил еще один стакан и опять в три глотка опорожнил его.

– Да будет тебе - сгоришь!
– кинулась к нему мать.

– Все, все...

Он ушел во двор, лег на топчан и сразу уснул.

В полдень Макака зашел в железнодорожный парк. Возле старого обшарпанного кабака увидел столпившихся мужиков. «Вот тебе и на!
– подумал радостно.
– Пока комиссары правили - ни капли спиртного нигде не продавали, а Фунт наш молодец - сразу устранил эту несправедливость». Подойдя ближе, Макака увидел огромную бочку с разливным вином, и армянина Хайка на ней. Продавец, орудуя черпаком, только успевал наполнять подставленные стаканы и кружки. Макака взял у слесаря Богаткина кружку, наполнил ее, расплатился и выпил. Богаткин,, прищурившись, спросил у Макаки: