Закаспий
Шрифт:
– Чой-то вчера вечером топтались на перроне? Говорят, ездили ночью куда-то в степь Гаудиц, Герман, Худоложкин... Слух идет, будто бы вы комиссаров порешили.
– Да брось ты, - отмахнулся Макака.
– Кто же верит в наше время слухам!
– Он вынул массивный серебряный портсигар, забыв о том, что вчера достал его из кармана убитого комиссара Телия.
– О!
– удивленно вскрикнул Богаткин.
– А портсигар-то у тебя комиссарский. Я сам много раз видел эту штучку в руках Виссариона Тадиозовича, когда его паровоз ремонтировал. Закуривал не раз из этого портсигара!
Стоявшие рядом деповцы мгновенно окружили Макаку. Видя их сердитые, сверлящие взгляды, он заметно перетрусил, побледнел.
– Да мало ли таких портсигаров...
– А ну, дай.
– Богаткин выхватил из рук Макаки портсигар и прочитал на крышке: «Дорогому Виссариону от брата, в день рождения».
– Ну-ка ты, боевичок, рассказывай все, как было,- Степан Иванов, деповский слесарь, сдавил пальцами, словно клешнями, шею Макаке.
– Выкладывай, выкладывай...
Макака от боли присел, попытался вырваться, но Иванов цепко держал его.
– Расскажу, отпустите, - корчась от боли, выдавил из себя Макака.
Слух о расстреле асхабадских комиссаров распространился по городу с молниеносной быстротой. О расправе над ними говорили в каждом доме, на каждом перекрестке. Когда Мария Тихоновна Житникова услышала об этом от соседки, то не поверила, хотя заныло, заболело сердце, обливаясь кровью. «Да как же так?!- говорила она себе самой, торопясь в железнодорожную слободку, к кирпичному дому с подвалом, где еще вчера вечером сидели комиссары.
– Да не может быть... Суток еще не прошло, как ушла я от Яши! Вроде бы ничего не предвиделось страшного. Люди все говорили - подержат да выпустят. И охрана позволяла войти в подвал, никто не ругал даже. А Яков Ефимыч и вовсе был спокоен - шутил даже. Детишек то одного, то другого на коленки сажал, радовался...» Мария Тихоновна, задыхаясь от быстрой ходьбы и от предчувствия неотвратимой беды, перебежала около вокзала через железнодорожные пути, быстрым шагом подошла к кирпичному дому и отпрянула. Двери на замке, никого рядом нет. Заглянула в низкое окно подвала - там тишина.
– Яша!
– окликнула она срывающимся голосом.
– Яков Ефимыч, ты здеся - отзовись!
– Никто не откликнулся, и Мария Тихоновна, опустившись на колени, запричитала обреченно: - Яшенька, родненький мой! Яшенька, где же ты! Куда они вас всех увезли?!- Мария Тихоновна встала, ища глазами кого-нибудь, кто бы мог сказать ей, куда подевались арестованные, и увидела проходящих женщин.
– Бабоньки, родные мои, да что же это! Да как же так! Неужто и вправду расстреляли всех?
– Эх, милая, да не поздно ли ты всполошилась, - с участием отозвалась одна из женщин.
– Ночью же их увезли - люди видели, как сажали в вагон.
Другая женщина, покачав головой, посоветовала:
– Ты к этому ироду сходи... к Фунтикову... Он теперь самый главный. Он вчера из Мерва приехал - и сразу с ног на голову все перевернул. Кое-кто из наших, хитровских, видел, как увозили комиссаров, да не узнали- куда и зачем. С утра люди гутарили, будто в Ташкент всех повезли, а к обеду на другой лад заговорили... Ты сходи, сходи к Фунтикову.
– А где ж он живет-то?
– Мария Тихоновна огляделась по сторонам: вокруг стояли кирпичные особняки с железными воротами.
– Живет-то тут, неподалеку, да в дом к нему не попадешь. Там у него баба хуже любого жандарма, да две овчарки по двору, как тигры, носятся, того и гляди через забор перескочут. Ты иди в Управление железной дороги - там он заседает. Иди, иди, родимая.
– Ох, горе-то какое, горюшко... Мария Тихоновна поднялась по ступенькам к массивной двери, дернула за ручку.
– Кого тебе, баба?!
– Мужик в солдатской робе, с винтовкой, вышел наружу.
– А, опять ты! Там, у подвала, не давала мне покоя, и сюда притащилась. Чаво тебе?
– Я насчет мужа... Якова Ефимовича Житникова... Мне к самому... к Фунтикову...
– Не велено никого к нему впускать, уходи!
– Да мне только спросить о муже. Люди такое болтают, аж ноги подкашиваются.
– Правильно болтают, оттого и не хочет никого лицезреть председатель исполкома.
– Служивый, душа-то у тебя есть?
– заплакала Мария Тихоновна.
– На вот тебе, только пропусти, я лишь спрошу.
– Она вынула из сумки и сунула ему в руку кошелек с деньгами.
– Ну ладно, только не озоруй. Если что - меня не выдавай. Задворками, мол, прошла, никто не видал.
Мария Тихоновна быстро вошла в вестибюль и поднялась по широкой парадной лестнице на второй этаж, отыскала председательский кабинет и вошла в приемную. Тут опять стоял часовой с винтовкой, и тоже заслонил дорогу.
– Пропуск, гражданка!
– Да какой такой пропуск!
– Мария Тихоновна оттолкнула охранника, дернула за ручку и застряла на пороге, схваченная за плечо.
– Что вам угодно?
– Фунтиков строго окинул ее из-за стола взглядом.
– Я насчет мужа... комиссара Житникова.
– Часовой, кто вам позволил пропускать ко мне эту женщину?! А ну-ка, немедленно выдворите ее!
– Гражданка, ну-ка, давай!
– Часовой потянул ее за руку.
– Боишься, палач!
– закричала Мария Тихоновна.
– Впускать к себе боишься! Правду сказать боишься?! Пусть слезы моих детей и кровь моего мужа падут на твою голову!
Ее вытолкали из приемной, а затем из вестибюля. В бессилии, обливаясь слезами, она села на ступеньки у подъезда, и так просидела до вечера, не в силах подняться. Встала, наконец, и, шатаясь, пошла домой, помня, что у нее четверо, один другого меньше.
Жена комиссара Розанова, Елена Семеновна, узнав о расстреле ее мужа, тоже не поверила и отправилась к Доррерам. Новоиспеченный комиссар юстиции Алексей Доррер накануне свержения Советской власти в Закаспии служил помощником у Николая Розанова. Елену Семеновну он знал. Открыл дверь, поздоровался, с суховатой любезностью принял ее.
– Вы, конечно, по поводу высшей меры наказания вашему супругу? Но что же вы хотели, мадам! Моего брата тоже расстреляли. И все асхабадские комиссары расстреляны, не только Розанов. Я думаю, обижаться не на что - ваш супруг знал на что идет. Политика это такое дело, где всегда поджидает смерть.