Закаспий
Шрифт:
– Ложись, ничего покуда не стряслось.
– Игнат притворил дверь, усадил гостя к столу и поставил бутыль самогона.
– Выпей, Андрианыч, небось, в тюрьме-то не поили тебя кишмишовкой.
– В тюрьме не поили, но захотел бы выпить, то и там бы поднесли. Тюрьма - это для отвода глаз... Бежать нам надо с твоим старшим сыном, да как можно скорее. Руки у нас с ним по самые локти в крови. Ты, небось, и так знаешь, кто убил Полторацкого, наших асхабадских комиссаров и бакинцев. Последних мы вместе с англичанами порешили, но от этого голове не легче. Макака твой во всех расстрелах участвовал...
– Врешь, Фунт!
– Игнат отодвинул от себя стакан.
– Нашкодил, гадюка, а теперь и других решил измазать.
– Вот те крест, Игнат. Твой сын во всех комиссаров стрелял, в упор и без промаха.
– Фунтиков перекрестился и налил в стакан еще.
– Ух, падло, - тихонько завыл Игнат.
– Да в кого же он такой... Он же у нас все время культурным был, ходил при галстуке... Это ты его, сукин сын, совратил, дал ему понюхать людской крови - вот и скурвился он.
– Ладно, Игнат, жалкие слова говорить.
– Фунтиков ухмыльнулся.
– Яблоко от яблоньки не далеко падает. Ты тоже в свое время многим кишки выпустил.
– Но так то ж на войне!
– Какая разница. Взял грех на душу - убил или приколол штыком с десяток туземцев, а злость-то твоя в жилах осталась и по крови старшему сыну передалась.
– В философию полез...
– Теперь не до философии нам с твоим сыном. Мальчику с голубыми глазами бежать надо, а он на фронте, под Равниной мается, большевикам животы вспарывает... Жалко мне его... Пришел я к тебе, Игнат, чтобы ты поскорее отозвал сына с войны. Вместе с ним уедем. Скажу тебе, как на духу, только ты никому ни слова. Англичане нарочно в тюрьму меня посадили, а теперь и бегство устроили. Пусть твой Василий едет со мной - вдвоем оно надежнее. А останется - несдобровать ему.
– Да как же я...
– растерялся Игнат.
– Как же я его с фронта, вызову?
– Утречком иди к Маллесону, скажи, старуха, мол, помирает, с сыном ей надо проститься. Я подтвержу, поспособствую... Договорились? Ну, вот и молодец... Плесни-ка еще немного, да пойду...
IX
До наступления теплых дней отряд Лесовского квартировал в высокогорном сельце, близ Шабаирского ущелья, в доме персидского кетхуды [кетхуда - староста]. Джигиты ходили на охоту, приносили горных козлов, мясо меняли на хлеб и рис. По два человека ежедневно спускались по тропам вниз к Шабаиру и дотемна сторожили горный проход, надеясь, что англичане все-таки повезут оружие и боеприпасы в Закаспий. Седобородый кетхуда, мало чем похожий на старосту, скорее на патриарха небольшого, затерявшегося в горах племени, напоминал то и дело Али Дженгу, что британцы вряд ли повезут пулеметы и винтовки этой дорогой, им удобнее переправлять оружие в районе Артыка. Именно там вошла на туркменскую землю английская армия. Дженг сообщил о предположениях кетхуды Лесовскому. Тот, зябко ежась в чекмене, выслушал командира отряда, усмехнулся:
– Старик мечтает, как бы поскорее избавиться от нас, вот и гонит к Артыку. Но если даже он искренне хочет помочь нам, то все равно в горах сейчас снег, и нам не пройти сотни верст, без отдыха и остановок. Если же на пути не попадется крова и не сумеем раздобыть горячей пищи, то песенка наша может быть спета... Нет, Дженг, будем ждать лучших дней.
Внизу на мешхедской дороге тоже все замерло. Джигиты, возвращаясь из разведки, каждый день докладывали: «Никого нет, все ушли». Отряд не имел никаких связей с внешним миром, и Лесовский, как, впрочем, и все остальные, тяготился безвестностью. «Что там сейчас в Асхабаде? Где линия фронта? Далеко ли наши? Неужели все еще стоят у Амударьи, под Чарджуем. Может быть, англичане потому и не идут по этой дороге, что продвинулись далеко вперед, и им легче сообщаться со своими военными базами в районе Серахса?» Думая о том, в какое затруднительное положение загнала его обстановка. Лесовский с тоской вспоминал о лучших днях. И стоило ему предаться воспоминаниям, как перед ним возникал образ Ларисы Архангельской. В память запало последнее свидание с ней на ташкентском вокзале. «Где она сейчас?
– думал он удрученно.
– Помнит ли обо мне? Может быть, давно уже считает погибшим?» С того дня, как простился с ней, в декабре семнадцатого, прошло почти полтора года. За это время написал несколько писем, от нее получил два, последнее накануне эсеровского мятежа. Это письмо и сейчас хранилось у него в нагрудном кармане гимнастерки. Иногда он доставал вчетверо сложенный тетрадный листок и читал его, стараясь по написанному понять состояние души, настроение Ларисы тех минут, когда она, склонившись над этим листком, думала о нем. Строки ее всякий раз воспринимались по-разному - вероятно, это зависело от того, как был настроен при чтении сам Лесовский. За строками он видел ее - то сомневающуюся, то слишком застенчивую и нерешительную, то, наоборот, она казалась ему очень собранной, хорошо знающей то, что делает и к чему стремится. Строки же были самыми искренними: «Милый мой Николай Иваныч, как же я тебе давно не писала, - прости меня! Но не я тому виной, что давно ты не получал от меня весточки. Наверное, ты не хуже меня знаешь о войне с эмиром Бухарским, и что дорога между Ташкентом и Асхабадом долго была в неисправности. Сегодня утром наконец-то на почте сказали, что есть с Асхабадом связь, вот и села я, чтобы поскорее рассказать гебе обо всем... Папа давно уже не сердится на тебя. Он говорит мне, если я действительно по-настоящему нравлюсь тебе, ты обязательно приедешь в Ташкент. А к Лесовскому в Асхабад ни за что, говорит, не пущу... Ну, ты понимаешь сам - почему... Николай Иваныч, если тебе так трудно расстаться с Совнаркомом, то я пойду к Колесову или Полторацкому и похлопочу, они переведут тебя в Ташкент, тем более, что им нужны такие люди, как ты: ведь только что образована Туркестанская Автономная Советская Республика. Представляешь, как нуждаются комиссары в хороших людях!»
Перечитывая письмо, Лесовский думал и о том, как же далеко оттолкнуло его от всех сердечных дел время! Вернется ли к нему счастье, или злой рок расправится с ним в этих горах, и Лариса Евгеньевна никогда не узнает о его участи?..
На вершинах гор еще лежал снег, но предгорья зазеленели, согретые теплым летним солнцем. Люди кетхуды ходили в долину и сообщили - на дороге вновь появились рабочие с кирками и лопатами, а рядом с дорогой стоят зеленые палатки. Еще через несколько дней примчался из Шабаира Бяшим-пальван, ездивший на разведку.
– Лесов-хан, британса едет!
– радостно, не скрывая торжества, доложил Бяшим.
– Много их?
– спросил Лесовский, глядя на двенадцать орлов, готовых в любую минуту отправиться в бой. Они толпились вокруг вернувшегося разведчика, стараясь не упустить ни одного слова из его сообщения.
– Ай, немного их... Два бричка есть, еще одна офицера есть и десять сипаев, - торопливо пояснил Бяшим.
– Ты хорошо разглядел? Неужели только десять?- усомнился Лесовский.
– В этот смотрел.
– Бяшим взял в руки висевший на его груди бинокль.
– Из Мешхеда едут?
– спросил Али Дженг.
– Нет, они из Асхабада едут... Два бричка... Фургон называица.
– Что ты сказал?!
– Голос у Лесовского сразу сник.
– Из Асхабада? Но какое же может быть в фургонах оружие, если из Асхабада?!
На какое-то время все замолкли, каждый подумал, надо ли ввязываться в стычку с английским обозом? Да и обоз-то - всего две повозки. Но именно эти две повозки и заинтриговали Али Дженга.
– Лесов-хан, - сказал он, потирая руки.
– Почему британцы отправляют в Мешхед всего два фургона? Я думаю, они везут золото и серебро. Они могли бы увезти золото даже в одном фургоне.
– Если бы везли золото, его охранял бы целый эскадрон, - ответил Лесовский.
– Давайте меньше рассуждать... Садитесь на коней да поедем к ущелью.
Спустившись по склону к теснине, откуда была видна в обе стороны дорога, джигиты тотчас увидели верстах в трех от входа в Шабаир две повозки. Лесовский взял бинокль у Бяшима, и совершенно отчетливо предстали перед ним два фургона, десять конных сипаев, по пять всадников спереди и сзади повозок, и один офицер. Лесовский засомневался: вряд ли в фургонах может быть золото, но, безусловно, в них что-то стоящее, скорее всего ковры. «Но на черта нам нужны ковры?- подумал он, не отрываясь от бинокля.
– У каждого сипая поперек седла винтовка - вот что нам надо!»
– Дженг, - спокойно, стараясь не показывать волнения, распорядился Лесовский.
– Ты и еще четверо останетесь над пропастью, забросаете сверху повозки камнями. Я, и со мной восемь джигитов, встретим врагов оружейным залпом на выходе из ущелья...
План этот был разработан давно, еще как только Лесовский появился здесь со своими бойцами, зимой. Джигиты натаскали к краю пропасти груды огромных камней. Любой из этих «камушков», попади он в повозку, разнес бы ее в щепки. А попасть в повозку в таком тесном ущелье не составляло никакого труда.