Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Кончай свою дурную, беспутную жизнь! Если хочешь, чтобы я у тебя осталась. Ступай на базар. Ты ведь грамотный? Откроешь лавку, будешь прохожим писать прошения. И тем зарабатывать на жизнь. Что мне из того, что ты знаменитый поэт? Будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным.
…Миг! Он мелькнул, опасный миг, когда эта козявка, вместе с нарядной чадрой, атласными штанами и убогим узелком своим чуть не очутилась, кувыркаясь, на улице, в дорожной пыли. Базарный завсегдатай, носильщик, вор, наркоман - человек порядочный, потому что молится богу и каждый вечер приносит горсть приторных сладостей. А поэт, выходит, нет.
Н-но... перетерпим и это. После стольких дней одиночества он боялся ее упустить. И жалел ее. Куда она пойдет? Пропадет. Опять к старухе Айше?
Омар, чтобы ее прокормить, объявил через соседей, что лечит больных на дому. Сперва недоверчиво, робко, затем распознав действительно дельного лекаря, охотней, смелей, - потянулись хворые к нему со всех сторон. Лечил он их, в основном, отваром из редких растений и мазями, приготовленными из тех же целебных трав. И, конечно, ячменной водкой:
– Обожглась? Ах, бедняжка! Сделай примочку из ячменной водки.
– В желудке боль? Примочку из ячменной водки. Ну, а ты чем страдаешь?
– Судорогами в ногах.
– Поставь их в ячменную водку.
И так далее:
– Лихорадка? Ячменную водку...
– Кашель? Ячменную водку...
– Горячка? Ячменную водку...
И вылечивал их! Они, довольные, хорошо платили. Но все равно денег всегда не хватало.
– Какое чудесное платье у жены шейха Али ибн Ахмеда аль-Мохамеда, - когда у меня будет такое? Не будет завтра к утру - я умру; сколько стоит жемчужное ожерелье, и за что ты меня любишь; у соседки Зохре нос как скалка, она катает им тесто; правда ли, милый, что земля держится на роге быка, а бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на воздухе, а воздух на влажности, а на влажности обрывается знание знающих? Конечно, правда, ведь так указано в коране, и за что ты меня любишь...
Она душу ему истерзала!
Видно, ей кто-то внушил (не старуха ли Айше?) - чтоб не надоесть мужчине очень скоро, следует как можно чаще быть другой, неожиданной, новой, или просто уж нрав у нее был такой безалаберный, вздорный, - но Ферузэ то и дело оглушала беднягу Омара какой-нибудь внезапной, из рук вон глупой выходкой.
Он никогда не мог узнать наперед, что она выкинет в следующий миг. То хохочет, то плачет. То у нее праздничный вид, то похоронный. Причем все беспричинно. И вполне преуспев в своих неусыпных стараниях, она надоела ему смертельно уже на третий день.
– Почему у торговца шелками Музафара аль-Мустафы целая конюшня красивых лошадей для выезда, а у тебя нету даже осла, а еще - поэт; у него даже дворничиха каждый день меняет платье; будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным; как, милый, зовут тех двух ангелов, что бьют покойника, как его погребут, горящими палками? Ох, как страшно... И впрямь - орудие сатаны!
– Что ты все чертишь, кому и зачем это нужно, ох, как хочется есть; брось свои паршивые бумажки, свари мне плову, что ты все пишешь, сколько денег за это дадут, может, нисколько, а еще - поэт; почему ты опять пьешь свою ячменную водку проклятую, оставь сейчас же, а то уйду, и за что ты меня не любишь...
– Не мешай, - усмехался Омар снисходительно.
– Милый, ведь ты сейчас ничего не делаешь, не пишешь?
– Не пишу - значит думаю.
– Разве нужен досуг, чтобы думать?
– Нужен. Досуг длиною в жизнь. И еще хоть немного ума, конечно.
«Это моя последняя любовь», - думал он с горечью.
Теперь в калитку стучали так часто, что Омар не удивился, когда, постучав в свою очередь, перед ним возник небольшого роста плотный старик. Хворый? Нет, не похож на хворого. Крепкий, румяный. Правда, бос, и халат у него рваный, но от таких недугов нет у Омара средств.
– Чем могу служить?
– Старуха болеет.
– У старика забегали глаза, будто он хочет скрыть, что сам повинен в ее болезни.
– Почему же ты ее не привел?
– Не может ходить, - юркнул глазами старик.
– Тогда посиди, подожди. Отпущу других больных, пойду смотреть твою старуху.
– Ее не надо смотреть.
– Старик вздохнул, опустил глаза к земле.
– Не о ней речь.
– О ком же?
– Сын... нас покинул. Вот нынешние дети! Ушел три года назад в проклятый Балх, с тех пор и глаз не кажет. Слышно, деньги у него завелись. Написал бы ты ему письмо от меня, а? Балх, караван-сарай у Нишапурских ворот. Мустафе аль-Мансуру, башмачнику. Такое письмо, чтоб до слез... чтоб, его прочитав, он бросил все, подхватился - и скорей домой, в Нишапур. И чтоб денег привез. Мол, мать умирает, истосковавшись, хочет сына увидеть в последний раз. Отец, мол, бедствует, нужда заела. Напишешь? Я заплачу. Чтоб - до слез! Ведь ты поэт.
– Напишу.
– Омар, осмотрев и выпроводив больных взял бумагу, чернильницу, тростниковое перо.
Ферузэ, накинув чадру, порхала поблизости. Постарался Омар! Сам чуть не рыдал, читая письмо старику. Очень чувствительно получилось.
– Отошлю с караваном, - всхлипывал старик, одной рукой пряча письмо за пазуху, другой отирая слезы.
– Эх, бедность.
Он развязал узелок, долго перебирал медяки, со вздохом выудил серебряную монету.
– Один дирхем могу дать. Больше нет. Хватит?
– Не надо, - покачал головой Омар.
– Я не возьму твой дирхем. Лучше старухе своей купи что-нибудь повкуснее.
При этих его словах Ферузэ, возившаяся у очага в летней кухне, с яростным звоном уронила медный черпак в чугунный котел.
– Благослови тебя господь!
– Старик, довольно юркнув светло-карими глазами, живо убрал узелок с монетами.
– Я пойду.
– Приедет сын - приходите в гости, - проводил его Омар.
– Почему ты не взял с него деньги?
– Ферузэ сорвала чадру, скомкала, швырнула в сторону.
– Ишь, какой богатей! По дирхему каждому дарить.
– Это его последний дирхем, - сказал Омар примирительно.
– А мне что за дело до этого?!
– взвизгнула Ферузэ.
– Старуха у него хворает, - пробормотал испуганный Омар.
– Зато он сам здоров, как лошадь!
– Вот когда ты сама станешь старухой и заболеешь, а сын твой будет скитаться где-то в чужих краях...
– Ты думаешь, им нужен сын? Им нужны его деньги! Заработал, бедняга, в поте лица, перебиваясь с хлеба на воду, один-другой золотой динар, по медному фельсу копил, так они не дадут ему истратить их на себя. Из рук вырвут.