Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
Такой бы жизни ты хотела?
Будет!
Но подожди, потерпи. Не прогадаешь. Все равно все мое останется тебе, - я проживу еще лет двадцать, не больше, а тебе сейчас только шестнадцать. Успеешь насладиться жизнью.
– Ждать, терпеть...
– Ну, конечно, - печально вздохнул Омар.
– Мужчина может ждать и терпеть. Женщина - нет. Ей сейчас - вынь да положь.
«О боже!
– подумал он с тоской.
– До чего я докатился. Обрыскав всю нашу Вселенную, искупавшись в лучах далеких звезд, пронзив острой мыслью бесконечность и соприкоснувшись с вечностью, свалился в грязную яму - и лезу из кожи, чтоб угодить... кому? Позор!»
– Вяжут у вас в селе?
– Вяжут, - удивилась она его вопросу.
– Что именно?
– Платки, покрывала. И прочее.
– Значит, ты знаешь, что вязание начинается с одной первой петли, и так, терпеливо, цепляя петлю за петлю – до конца. Сколько внимания нужно, усидчивости, прилежания. Огромный труд, тяжелый и долгий! Можно ослепнуть. Пропустишь одну петлю - и все расползется. Так и писатель вяжет книгу: слово к слову, строку к строке, страницу к странице. Нить он вытягивает из головы, превратив в пряжу свой мозг. Понимаешь?
– Не понимаю!
Он встал. Губы и руки у него дрожали.
– Вот тебе десять динаров. Отдашь старухе Айше. Будет рада. У нее твое место. Собирайся! Я больше не могу нести бремя твоего присутствия.
– То есть как?
– оскорбленно встрепенулась Ферузэ.
– Ты меня гонишь? Меня? Я сама уйду! Ты, корявый старик, никчемный поэт, пьянчуга, меня гонишь? На что ты мне нужен? Посмотрись в зеркало - разве ты мне пара?
– Она лихорадочно принялась собирать свои вещи.
– Старуха Айше... пятки мне станет лизать, если я к ней вернусь! И какие любовники у меня заведутся: молодые, красивые, щедрые.
– Давай, давай, - тяжко вздохнул Омар.
– Ступай к своему носильщику.
– Всем скажу, что ты злой и жестокий! Что ты ячменную водку пьешь, что ты сумасшедший! Ни одна женщина больше к тебе не придет.
Ферузэ ушла, обругав его последними базарными словами. Но он не слышал ее. Даже вслед ей не посмотрел.
Он, тяжко сгорбившись, сидел на краю помоста и долго глядел в пустоту пустыми глазами.
«Не открою, - сказал себе Омар, когда наутро в калитку опять постучали.
– Я ни в ком не нуждаюсь. Постучат и уйдут».
Но стук - неотступен, настойчив и даже грозен. Вот люди! Что там у них еще стряслось? Открыл калитку - вломились в красных кушаках, с палками в руках.
– Ты Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?
– Допустим. А что? Убили кого, обокрали?
– Судья Хусайн ибн Али ибн Микаль требует тебя пред свои очи.
– А что случилось?
– Собирайся! Там узнаешь.
«Какие дела у судьи ко мне?» - недоумевал Омар по дороге. Страха он не испытывал. Ибо не знал за собой никакой вины.
Судья занимал возвышение в глубине низкой длинной комнаты с опорными столбами. Ставни на решетчатых окнах раскрыты, но от хмурого неба в комнате сумрачно, и ряд женщин в чадрах справа от входа напоминает в этом сумраке серых сов, сидящих на ограде. Слева от входа - четверо безмолвных степенных мужчин, которых Омар видит первый раз.
Воздух сух, пахнет пылью и дымком от жаровни. Перед судьей горит свеча. Будто огненный глаз дракона, готового съесть Омара.
Он поклонился, сел, спокойный, на кошму у порога.
Тощий, корявый судья в огромной чалме, с задумчиво-болезненным взглядом старого развратника, вытянул тонкую шею.
– Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?
– Да, ваша милость.
– Подойди ближе!
Омар оглянулся на стражников у входа, на их толстые палки, пожал плечами, подошел ближе.
– Садись, злодей! Говори, женщина, - кивнул судья налево от себя.
Женщина у помоста откинула с лица чадру, и Омар узнал... старуху Айше. Она принялась вопить, заливаясь слезами, низким утробным голосом:
– Этот негодяй... подлый, грязный человек... развратник... силой увел у меня Сорейю, лучшую девушку... и продержал ее у себя, связав по рукам и ногам, пятьдесят ночей. И делал с ней, что хотел. Совсем замучил бедняжку. Еле вырвалась! Еле живой вернулась ко мне. Пятьдесят ночей! Сколько убытку я потерпела...
Судья слушал ее, напустив на себя мучительно скорбный вид. Будто ему сообщили, что у него умерла любимая дочь. Или Кааба в Мекке развалилась.
– Сколько?
– спросил он печально.
– Каждую ночь она выручала... десять динаров. Выходит пятьсот.
– Ах, бедняжка!
– пожалел ее судья.
– Разве можно, - грозно обратился он к Омару, - так обижать несчастных женщин? Они, хоть и женщины, все-таки тоже божьи создания.
Омара будто дубиной по голове хватили, - той самой дубиной, которой вчера он пугал старика, пришедшего с кляузой. Он ничего не понимал. Нелепость обвинения вломилась в математически четкий строй его мыслей, точно камень, скатившийся с горы в круг мирно беседовавших в саду ученых. Вся логика рушилась.
И, растерявшись, он только беззвучно шевелил губам
– Что скажешь, ответчик?
– высокомерно вопросил судья.
«Ответчик!» Вот как. Не совершив никакого преступления, ты очень легко, по чьему-то навету, можешь с ходу угодить в ответчики. Это дурацкое слово взбесило Омара - и вместе с яростью к нему вернулась способность соображать.
– Я не знаю никакой Сорейи, - сказал он мрачно.
– Как не знаешь?
– взвизгнула Айше.
– Вот она.
– Старуха сорвала чадру с соседки, и Омар узнал... Ферузэ. Потрясенный, он впился в ее глаза, надеясь увидеть в них хоть намек на стыд, сожаление. Нет! В них он увидел укор. Укор ему, Омару, и сознание непоколебимой ее правоты.