Заключительный аккорд
Шрифт:
— Группы?
— Нет, которое будет поручено товарищу Хельгерту.
Майор Тарасенко по очереди посмотрел на товарищей, а потом ответил:
— Об этом мы поговорим несколько позже.
В голове у Хельгерта творилось что-то невообразимое: ого мучили самые противоречивые мысли, особенно угнетало недоверие.
«Я добровольно перешёл на сторону Советской Армии, — думал он, — чтобы бороться против фашистов. Мне дали задание, которое я не выполнил и ещё вдобавок потерял двоих людей. Сейчас я сам не знаю, что мне делать. Стоило ли всё это начинать?»
Глава
«Завтра будет ровно две недели, как меня засадили сюда», — думала Ильзе Хельгерт.
Впереди себя она видела согнутые спины узников тюрьмы, которые шли в затылок друг другу, но на таком расстоянии, чтобы нельзя было разговаривать. Все они были измучены долгими пытками.
В самом центре тюремного двора стояла надзирательница, гремя огромной связкой ключей. Она зорко следила за тем, чтобы арестованные не переговаривались друг с другом. Время от времени раздавался грубый окрик:
— Держать дистанцию! Шире шаг!
Иногда, правда, удавалось перекинуться беглым взглядом с соседом. Большинство заключённых шли понурив головы. Большая часть арестованных — политические, уголовников совсем мало.
Кругом высокая каменная стена и железные решётки, за которыми томятся люди.
— Держать дистанцию! Быстрее!
«Туфли мои продырявились так, что ноги постоянно мёрзнут. Ещё удивительно, как это тюремные власти разрешают подследственным держать в камере кое-какие свои вещички, которые превратились уже в лохмотья», — тоскливо думала Ильзе.
Вот дверь тюремного двора распахнулась, и круг арестованных, сократив дистанцию, застопорился На какие-то минуты узники оказались неконтролируемыми. В то время как головные подошли к лестнице, задние ещё толпились в коридоре. Некоторые поменялись местами, быстро-быстро зашептались. Крики надзирательницы доносились до них лишь обрывками…
Вдруг кто-то схватил Ильзе за левую руку и, немного оттеснив её в сторону, что-то сунул в руку, совсем-совсем маленькое. Ильзе, глядя прямо перед собой, сделала вид, что ничего не произошло.
— Быстрее, чёрт бы вас побрал! — орала надзирательница. Звенели ключи, со скрежетом открывались двери. — Встать у своих камер! Не шевелиться! Не разговаривать, а то изобью!
Справа слышится лязг открываемой двери. Вот арестованная входит в камеру, и дверь с ещё большим грохотом захлопывается. Поворот ключа — и к следующей камере…
Оказавшись в камере, Ильзе Хельгерт, не разжимая кулака левой руки, сняла с себя жакет. Затем села спиной к двери и только тогда медленно разжала пальцы. В руке её лежала бумажка, свёрнутая во много раз. Она осторожно развернула её. Крохотными печатными буковками на клочке было написано: «Зимородок раскололся. Предупреди Бобра! Необходимо спешить!»
Она с изумлением уставилась на записку, судорожно размышляя:
«Кто такой Зимородок? А Бобёр? Необходимо спешить! Боже мой, кто-то, видимо, очень ждёт эту записку. Но кто? Где? Меня с кем-то спутали. Но кто спутал и с кем? Быть может, тот, кто по ошибке дал мне эту записку, завтра на прогулке подойдёт ко мне и попросит вернуть ему записку? Хуже, если он не заметил своей ошибки.
Ильзе даже тихо застонала:
«Как бы узнать, кто такой Бобёр? До сих пор я ни с кем не разговаривала, да мне и незачем было. Женщины из столовой, по-видимому, всех знают по именам. Обе уголовницы, о чём они напоминают всякому, когда нужно и когда не нужно. Они наверняка наушничают начальству, лишь бы только сохранить свою должность.
Подследственная номер сто тридцать восемь, тебе ничего не остаётся, как ждать целые сутки, ждать и надеяться, что на следующей прогулке всё прояснится. За это время к тебе может зайти тюремный священник, адвокат или следователь. Священник за всё время был у меня лишь два раза. Семидесятилетний старик со свойственной его религиозному рангу добротой. Суть его утешения заключалась в том, что не всем политическим отрубают голову и не всех приговаривают к расстрелу».
Адвокат, выбранный из числа коллегии, был у неё всего лишь один раз. Он зашёл к ней, чтобы дать ей подписать бланк, который давал бы ему право защищать её, и одновременно объяснил ей, что не видит никакой возможности для её освобождения.
— Более чем вероятно, — продолжал он, — что вас ждёт тюремное заключение. Заключение в лагерь нормального режима, поскольку ваш супруг с оружием в руках выступил против рейха… Дезертирство, измена… Знаете, фрау Хельгерт, есть кое-что, осложняющее ваше положение. Я имею в виду вашу связь с неким Генгенбахом. Когда я получу для ознакомления ваше дело, мне станет понятно многое. Однако ничего хорошего, не буду вас обманывать, я не ожидаю…
Короче говоря, это был: адвокат, каждый шаг которого перекликался с намерениями его начальства.
До сих пор Ильзе допрашивали мужчины в гражданском. Гестапо, служба безопасности СС, уголовная полиция подключились к ведению дела лишь в ходе самого судебного процесса.
«Интересно, что за процесс устроят они для меня? — думала Ильзе. — Мне сказали, что мой муж якобы перебежал к русским, а потом был схвачен немцами. Один из его бывших офицеров-сослуживцев послал письмо, в котором писал, что он очень сожалеет, что не мог помочь мне в трудное для меня время. Было это года полтора назад. Из этого письма можно было понять, что Фриц погиб на фронте. Вот и всё. Я, собственно, так и сказала на допросе. А теперь оказывается, что я в этом как раз и виновата. Теперь они хотят бросить меня в концлагерь неизвестно на сколько лет. Конечно, со слабой женщиной справиться легко…
Следователи… Не стоит ли за каждым из них штурмбанфюрер Дернберг? Это самый опасный человек из всех, с кем я когда-нибудь встречалась. Он искалечил всю мою жизнь. И почему должно было случиться так, чтобы наши пути пересеклись?»
Ильзе осторожно сложила записку в несколько раз и подержала в руке.
«Что мне теперь с ней делать? Уничтожить? Быть может, это лучше сделать через несколько дней? Но куда же мне её тогда спрятать? В камере надзиратели просматривают все вещи и обязательно найдут записку. Значит её нужно держать при себе. В случае чего я могу проглотить её: сделать это совсем не трудно».