Заключительный аккорд
Шрифт:
Линдеман нажал на спуск, и в тот же миг пулемёт затрясло мелкой дрожью. Огненные трассы пуль полетели от него. Но дно лощины находилось в мёртвом пространстве, а тут ещё обрывки тумана…
Унтер-офицер стрелял из своего карабина. Зеехазе вытащил из кобуры пистолет.
В ответ где-то совсем рядом стали рваться мины.
Все трое вдавились в снег. Стрельба со столь близкого расстояния казалась чрезвычайно громкой.
И тут, словно из земли, из гроба, на миг промелькнула чья-то рука с чем-то тёмным, зажатым в ней. Ещё мгновение — и это что-то полетело в сторону Линдемана. Вот оно падает прямо перед ним на землю!
С ужасом в глазах вахтмайстер схватил ручную гранату и швырнул её обратно, но она взорвалась в воздухе, не успев долететь до земли. Линдеман упал ничком, опалённый взрывом. Он ничего не видел, он почувствовал только ужасную боль и в тот же миг потерял сознание.
Пулемёт снова дал очередь: это стрелял Зеехазе, надеясь на туман да на счастливую случайность. Стрельба со стороны противника, казалось, несколько удалилась.
На белом снегу распластались двое американцев. Ни один из них не шевелился. Лишь капрал, раненный в руку, как сумасшедший палил по отходившей в тыл штурмовой группе.
Зеехазе подхватил вахтмайстера под руки и потащил его к джипу, у которого пули выбили ветровое стекло и в нескольких местах повредили обшивку. Уложив Линдемана на заднее сиденье, он крикнул пулемётчику, чтобы тот доложил Зойферту о том, что он повёз раненого вахтмайстера Линдемана на перевязочный пункт.
Машина мчалась на предельной скорости. Снег летел во все стороны из-под колёс. Сосны мелькали по обеим сторонам.
«Вот я третий раз даю дёру, — подумал обер-ефрейтор. — Однако на этот раз должно удастся. По крайней мере в части нас больше уже не увидят».
«Тигры» и самоходки нашей Пятой танковой армии находятся в ста двадцати километрах западнее… Несмотря на упорное сопротивление противника, наши войска медленно, но всё же продвигаются вперёд…»
«Вовремя передали эту сводку вермахта», — подумал обер-лейтенант Зейдельбаст, а вслух произнёс строгим голосом:
— Там сейчас куётся победа над англо-американскими плутократами, и мы с вами обязаны делать всё возможное, чтобы быть достойными наших лучших героев! Мы должны обеспечить коммуникации, по которым идёт снабжение войск, должны помочь им одержать окончательную победу над врагом!
Произнося речь, Зейдельбаст умышленно ни словом не обмолвился о полководческом таланте фюрера, так как по выражениям лиц солдат, стоявших перед ним в строю, определил, что они встретят эти слова скрытой, а то и явной насмешкой.
— Вольно! — скомандовал обер-лейтенант и приказал раздать солдатам почту.
Генгенбах почувствовал, как его слегка кольнуло в сердце. Кто может ему написать? Мать погибла при первом воздушном налёте, отец находится на Восточном фронте, судя по номеру полевой почты, где-то в районе Банкеши. Любимой у него нет: опять-таки из-за этой проклятой войны. Правда, когда он был в Париже, у него была знакомая по имени Дениз. Она танцевала в варьете «Лидо». Только она, конечно, была создана не для него. Да он никому и не сообщал номера полевой почты своей строительной роты. Наверное, если бы он написал Ильзе Хельгерт, то, возможно, мог бы надеяться на ответ.
Генгенбах стоял и ничего не выражающим взглядом смотрел на носки своих сапог. В строю вместе со всеми стояли и члены кружка «Святого духа». На левом фланге виднелась фигура Шрёдера, низкорослого вора с печальными глазами.
Накануне вечером Зейдельбаст объявил на вечерней поверке:
— Ну, господа хорошие, у меня для вас есть одно сообщение. Выяснилось, что наши Цимерман и Перлмозер были схвачены у церкви органами безопасности и расстреляны. Возможно, это отрезвит кое-кого и удержит от подобных поступков.
После этого дружки Цимермана ещё больше обнаглели, а их угрозы Генгенбаху стали явными.
Утром на стройке они умышленно уронили на Генгенбаха большой брус, который пришиб бы его, не успей он вовремя отскочить в сторону.
Сейчас взгляды всех скрестились на фельдфебеле. Каждый надеялся услышать своё имя. И даже тот, кому пришла самая обычная открытка, чувствовал себя счастливым, мысленно переносясь в совсем другой мир.
В первой шеренге (Генгенбах был во второй) стояли Пауль Павловский, Барвальд и Фрапц Хайзе. С последним Генгенбах особенно сблизился. Хайзе был одним из самых политически зрелых солдат и лучше всего разбирался в характерах уголовников.
И вот отдано последнее письмо. Те, кто ничего не получил, были явно разочарованы.
— Разойдись! — последовала команда.
«Сообщение о дезертирстве Перлмозера и Цимермала само по себе не должно было привести к наказанию ни Зейдельбаста, ни Брама, ни тем более генерала Круземарка. А что, если оба казнённых перед смертью из мести назвали меня как пособника их бегства?» — подумал Генгенбах.
В вечер перед наступлением в Арденнах строительная рота Зейдельбаста по приказу генерал-майора Круземарка была выведена из полка майора Брама и направлена в район Бланкенгейм, Мехерних, Ойскурхен, Бонн. В этом районе находились самые оживлённые тыловые коммуникации. Как только погода становилась лучше, истребители-бомбардировщики противника ложились в пике и расстреливали из пулемётов всё живое, сбрасывали бомбы на шоссе и дороги, которые после этого становились не только непроезжими, но и непроходимыми. Проводить ремонтные работы после таких налётов вражеской авиации было бесполезно.
Солдаты строительной роты Зейдельбаста двигались в полосе разрушений, отрывая в промёрзшей земле окопы и укрытия, в которых хотя бы на часок могли укрыться и согреться солдаты.
Политические, находившиеся в роте, вели в ней нелегальную работу, направленную на то, чтобы любыми способами затормозить наступление. Ежечасно они рисковали из-за этого своей жизнью. Зейдельбаст ругался на чём свет стоит, так как на восстановление любого разрушенного объекта уходило в два и даже в три раза больше времени, чем планировалось, а нацистские власти и местное начальство из организации Тодта требовали своего. Более того, законченные сооружения спустя несколько дней оказывались снова непригодными, а только что уложенные рельсы едва выдерживали пять транспортов. Чтобы хоть как-то оправдать себя, ругали стройматериалы, которые были совсем не те, что в смирное время. Мол, чего уж тут удивляться, об этом известно даже самому фюреру.
«Жизнь несёт много радостей, это знают все…» Тихо насвистывал кто-то эту песенку. Генгенбах прислушался и тут же вспомнил, что дальше в песне говорится о том, что хорошо, когда у тебя есть друг, на которого ты можешь положиться. Насвистывать мог только Пауль Павловский, с которым несколько дней назад они договорились о том, что так они будут давать друг другу сигнал.
Ветер гнал по полю снежную позёмку. Быстро темнело.
— Хочешь дать драпака?
Генгенбах покачал головой и спросил: