Заколдованный круг
Шрифт:
Это недалеко, километра два от особняка. «Нет, не может этого быть», — твердил себе Дон, в то время как широким ровным шагом спортсмена уже мчался к заветной аллейке.
Вот и она. Поредевшие по осени каштаны, вокруг мрак, нет огней, ближайший шар уличного фонаря далек, и бледный свет его еле виден сквозь листву.
Здесь они ставят машину, под сенью густых ветвей. По никого нет. Ни машины, ни Тер. Никого. Кругом тот же мрак. И безлюдье.
Дон тяжело переводит дыхание. Какой дурак! Боже мой, какой дурак! Ревнивец! Мало ли куда они могли поехать? Может быть, у него сломалась машина, и она отвозит его домой? Или едут к нему в гости, где их ждет господин Лонг? ^Или еще что-нибудь: может, он повез ее покупать щенка по объявлению? (Тер давно мечтала о какой-то редкой породе.) Ровным, неторопливым шагом Дон идет обратно. Надо зайти и спросить, когда Тер вернется.
Сегодня суббота. Может быть, она поехала в театр? Неужели с ним? В конце концов — завтра все выяснится, потому что в десять утра, как каждое воскресенье, Тер с Доном — на закрытых кортах университета. Это традиция. Дон решает позвонить по телефону. Быть может, именно потому, что он всегда звонит, у него и не бывает сюрпризов? Тер всегда знает, когда его ждать, когда они встретятся. Что она делает в те дни, когда они не встречаются? Раньше Дон почему-то не задумывался над этим. Сидит дома? У подруги? В библиотеке? Едет куда-нибудь с отцом? А если каждый раз с Робеном? Мол? Дон — друг, однокашник, нельзя же серьезно предполагать, что он на что-то рассчитывает. (Дон горько усмехается про себя.) Вот Робен и не обращает внимания на их дружбу. Сам же Робен — узаконенный жених. Таким его считает и отец Тер и отец самого Робена. А Тер? Что Тер? До поры до времени она просто не хочет огорчать Дона.
Дон задыхается, нигде в этом проклятом районе богачей нет автоматов! Зачем они им? У них в машинах телефоны. Чтоб им всем пусто было!
Почему он не родился богачом? Неужели его отец не мог быть президентом какого-либо банка или владельцем нефтяных промыслов? Всю жизнь проработал кассиром! Сколько миллионов прошло через его руки. Но ничего в этих руках не осело. Почему? Потому что он честнее других или потому что глупее?
Вспомнив большие, с выступающими венами, рабочие руки отца, руки землекопа — не кассира, Дон испытывает жалость. Работяга отец! Настоящий человек! Его охватывают угрызения совести. На черта ему богатый отец! Они все жулики, воры, знаем мы, как создается богатство… Хотя… хотя вот отец Тер — честный же человек. Разбогател своим трудом.
Дон вздыхает. Видно, у людей разные способности. У отца Тер одни, у его отца — другие.
Наконец он выходит на шумную улицу, где есть будки телефонов-автоматов. Достает монетку, опускает, набирает номер.
Подходит горничная. Он не знает какая, их так много в доме. Да и она, наверное, не знает его (когда он звонит, почти всегда подходит Тер).
— Терезу, пожалуйста. — Голос его звучит хрипло, сердце молотком стучит в груди.
— Госпожи нет, — отвечает горничная.
— Она поздно вернется?
— Госпожа вернется в понедельник, она уехала за город.
— А… — стараясь, чтоб его слова звучала небрежно, говорит Дон. — Я позвоню ей туда.
— Госпожа уехала не в имение; она в гостях. Тут Дон не выдерживает.
— У кого? — почти выкрикивает он.
Но и горничная поняла, что наговорила лишнего.
— Не знаю, — звучит ответ. — Что прикажете передать?
Дон бросает трубку. Он вспотел. Вытирает липкие ладони о холодно-влажные стекла телефонной кабины.
Ах, вот как! Значит, она уехала к этому Робену в одну из его роскошных загородных резиденций. И будет там с ним…
Дон бледнеет. Он лихорадочно роется в карманах. Вынимает новую монетку, снова набирает номер. Опять подходит та же горничная. Изменив голос, он спрашивает, стараясь говорить грубовато и властно:
– . — Лонга попросите. Говорит Рамсей. (Почему Рамсей? Не все ли равно, какую назвать фамилию.)
— Одну минуту, господин Рамсей, — журчит горничная, — я сейчас доложу…
Но Дон тяжело вешает трубку на рычаг. Значит, к этому Робену Тер уехала одна. Он так и думал! Так и знал. Теперь все ясно! Уж теперь никаких сомнений быть не может…
А как же завтрашний день? Партия в теннис? И обычная прогулка по городу? И все другие партии в теннис, прогулки, уютные вечера в ее доме и тихие часы в его? И вечеринки, и танцы, и игры «Рысей», когда он так блестяще забрасывает мячи, видя ее на трибунах, а она так восторженно хлопает и кричит, глядя на его игру? А их поцелуи в темной аллее? А мечты? А все-все, что было, что могло бы быть…
Дон, шатаясь, выходит из будки. К горлу подкатывает комок. Как могла она так обманывать его? И зачем? Разве нельзя было просто сказать? Он бы не стал навязываться! Но обманывать — к чему? И как умело она притворялась! Как убедительно говорила! Как изображала любовь! А он… он, болван, всему верил, радовался, строил планы…
Не разбирая дороги, Дон идет домой. Пешком через полгорода. Добравшись, целует мать в щеку, ссылается на желание спать, на головную боль (в жизни у него не болела голова, и если что и могло обеспокоить его родителей, так именно это), проходит к себе, не сняв плаща, бросается на кровать… Лежит, ни о чем не думая, устремив к потолку пустой взгляд.
Как же дальше? Как жить без Тер?
Миллионы решений, одно нелепее другого, возникают в голове. Убить Робена и Тер. И себя. Одну Тер. Одного себя.'Избить Робена. Уехать за границу. Записаться в армию. Ограбить крупнейший банк и стать миллионером. Олимпийским чемпионом. Гениальным изобретателем. Знаменитостью. Гордостью страны. Космонавтом. А Робен разорится. Прогорит. Обанкротится. И Тер будет горько жалеть обо всем. Она еще прибежит к нему. Она еще будет лить слезы. Раскаиваться. Но поздно…
У Дона сдавливает грудь. На глаза наворачиваются слезы. И ни с кем не поделишься. Уж с отцом и матерью в последнюю очередь, их нельзя огорчать. С друзьями? С кем? Кто поймет? Разве что с Ривом? Да, с Ривом. Он любит свою Эруэль, уж он-то поймет! Он тоже несчастен… Он поймет. Дон садится на постели. Рив! Но где найти его? Дома он, конечно, не бывает, а эту крысиную нору, где они были последний раз, он не запомнил. Где же найти Рива?
И вдруг Дон замирает. Потом быстро наклоняется. Становится на четвереньки, начинает лихорадочно шарить рукой под кроватью. Ага, вот они! Он бережно достает смятую бумажку с двумя сигаретами, чуть потолще обычных.
Долго разглядывает их, словно на ладони у него лежат тарантулы.
Потом решительным движением направляется к двери, запирает ее, зажигает спичку, закуривает. Рука его слегка дрожит, он весь в напряжении, словно сигарета сейчас взорвется у него во рту.
Но ничего не происходит. К потолку тонкой змейкой тянется голубоватый дымок. Дон осторожно затягивается. Получается. Затягивается смелей. Ничего. Он не кашляет, не хрипит. Затягивается опять. И опять.
В горле першит. В голове странный туман, во всем теле слабость. Постепенно контуры предметов стираются. Свет настольной лампы расплывается. Глухой колокольный звон начинает раздаваться в ушах.