Закон О.М.а
Шрифт:
– Макс дурачок, реально, – Рыбаченко развернул кресло в сторону собеседника. – Надо выбирать, с кем бухать. Это как в разведку идти: не уверен в человеке – не пей с ним. Сколько ему могут впаять на общем ажиотаже? Пятнашку?
– Нет, скорее всего, закроют навсегда. Если бы не было крика, получили бы по червонцу, а за хорошее поведение еще и пару лет в бонусы скосили. Теперь им всем сидеть до смерти.
– Девчонку, конечно, жалко. Молодая… неразумная. Правильнее было бы мамашу спалить. Дети, мой друг, повторяют родителей, взрослые для них – эталон. Моральные уроды не могут
– Нет, конечно, сейчас она занята не дочкой, а бухгалтерией.
– В смысле?
– Да народ ей кучу бабла нанёс. Бабушки последние двадцать гривен из пенсии давали.
– А это знаешь кто? – Рыбаченко ткнул пультом в телевизор.
На экране истерика. Неопрятный мужик в полосатой майке машет руками и завывает в голос.
– Не помню, - Топотун нахмурил брови, - какой-то деятель или журналист.
– Сейчас расскажу…
Средний план. Спортивный костюм, пятидневная небритость и тельняшка вместо исподнего белья. Георг Монахов участливо подбежал к скамейке запасных и сунул микрофон.
«…журналист Игорь Бряцалов, который был лично знаком с Олесей Макароновой. Скажите, почему вы плачете?».
Крупный план. По небритой щеке катится натуральная мужская слеза. Слеза скупая, и потому рукой её никто не вытирает.
– Блин! – Рыбаченко хлопнул по ручке кресла.
– Во даёт! Артист, сука!
– Вова, кто это? – Топотун посмотрел на друга.
– Да подожди, давай послушаем…
Опять долгий кадр. Слеза медленно пробивает дорогу сквозь щетину. «Как… как… можно не плакать? Такое горе… такое горе…». Человек в тельняшке уткнул лицо в ладони, плечи затряслись.
– Пять баллов! Представляешь, Иван, на нём застряла на целых сорок секунд! Расценки знаешь?
– Нет.
– Сорок тысяч долларов за минуту... минимум! На ровном месте себя отрекламировал.
– А зачем?
– Так он же руководит всем сбором денег, которые люди несут.
– Ладно, выключай, меня больше не покажут.
– Тогда поехали погуляем. Там у мэрии митинг. Погода хорошая, доберёмся как-нибудь.
Оделись. Топотун выкатил друга на улицу. Платаны на Дзержинского приготовились к весне, барышни разделись. Длинные ноги в колготках, туфли на высоком каблуке.
Весеннее либидо, -подумал Рыбаченко. – Эротическая провокация после тоскливой зимы. Ну, и как тут кого-то не трахнуть? Надо быть инопланетянином, чтоб сопротивляться вечному инстинкту. А Максима жалко. Придурок. Жизнь сломал. Себе и близким.
Друзья свернули на Потёмкинскую, добрались до Садовой и вышли по ней к гостинице «Ингул». На видимом горизонте у площади Ленина пчелиным роем шевелилась толпа.
– Ого! – нахмурился Топотун.
– Это, мой друг, активные горожане выступают против ментовского беспредела. За равенство всех перед законом.
– Чего?
– Против коррупции в правоохранительной системе. Твоего знакомого Сурка и моего подопечного Максима следователь выпустил под подписку о невыезде.
– Да знаю. Но сейчас-то их закрыли!
– Но лишь после того, как люди вышли на митинги.
– И из-за этого такой сыр-бор?
– Именно, Иван. Когда погода благоприятствует и есть общая цель, повод может быть самый малый. Это как театральная премьера, когда люди приходятне на спектакль, а для того, чтобы пообщаться между собой в антракте.
– Не понял… - Топотун увёл коляску в сторону и освободил дорогу продовольственному фургону, - а при чём тут погода?
– Она играет важную роль в истории. Одним тёплым днём в феврале семнадцатого года женщины Петрограда после холодной зимы вышли на улицу. Если бы шёл дождь, они бы никуда не выползли. Однако выглянуло солнце, и барышни в хлебных очередях обсудили нелёгкую жизнь. А когда отоварили карточки, не вернулись в сырые квартиры. Им захотелось погулять по Невскому. Так, мой друг, началась февральская революция, которая привела к отречению царя, большевистскому перевороту и гражданской войне с красным террором. Затем были репрессии, голод, коллективизация. Страна потеряла пятьдесят миллионов человек из-за одного солнечного дня. Сегодня, - Рыбаченко вздохнул, - тоже хорошая погода, и тоже хочется гулять.
Друзья прошли здание областной администрации и приблизились к памятнику Освободителям. На высокой сцене парень в кожаной куртке громко орал в микрофон. Друзья прислушались.
– ...У меня есть много знакомых девчонок, которые могли бы так же случайно попасть в ту квартиру. Сейчас милиционеры делают её проституткой. А что, проститутки не люди? Что, бомж у нас не человек? И можно убивать его, как бродячую собаку?!
Толпа захлопала.
– Вы посмотрите, каждого из нас можно опорочить. И когда вот это случилось, я позвонил своим ребятам, попросил приехать. Мы всю ночь готовили митинг. Сделали акцию под прокуратурой. Мы подняли под это всю прессу в стране и за рубежом!
Внизу два десятка молодых парней по команде что-то орали и аплодировали. Рыбаченко обернулся к другу.
– Вот тебе и «скамейка запасных», всё как на передаче у Монахова. Быстро, однако, он усваивает уроки…
Топотун напряг близорукие глаза и разглядел оратора – Игоря Бряцалова, который продолжал вещать.
– …Прокуратура сразу задрожала! Начальник областной милиции лично при мне звонил и говорил, что задержали всех троих! То есть надо было, чтобы мы встали, начали кричать, начали топать на них, чтобы они поняли, что надо делать! И они за вот этот час, который мы протестовали, сумели найти нужные доказательства… И теперь мы так же должны всем миром собрать необходимые деньги, чтобы наша Олеся могла…
– Пошли отсюда, Иван, я не могу слушать этот бред. Мужики пробирались сквозь толпу по улице Адмиральской. Впереди гаишник с жезлом заворачивал на Московскую поток медленно идущих машин. Группа молодых парней и девчонок бурно веселилась. Несуразное чучело в старой куртке и джинсах подняли на руках, расстегнули ширинку, вставили длинный тепличный огурец и отрезали его по кускам перочинным ножом. Барышни визжали, хлопали в ладоши, подбадривая молодого человека: «Давай, чикай! Помельче, помельче руби… как на салат!».