Законодатель. Том 1. От Саламина до Ареопага
Шрифт:
Но опять-таки звучали либо поверхностные, либо непреемлимые предложения. Всё было зря. Кто-то в сердцах посоветовал ему отправиться на Саламин и спросить совета у самих мегарян, каким образом можно отобрать у них остров.
Правда, одно замечание Солон принял к сведению. Известный кулачный боец, участник многих состязаний Поликсен утверждал, что мегаряне боятся кулачного боя. Бороться в схватке они умеют прекрасно, но если наносить им сильные удары в грудь, а то и в голову, то они весьма побаиваются, не любят.
«А кто же любит, если его бьют по голове?» – размышлял главнокомандующий. Но всё-таки счёл совет полезным.
Он и сам хорошо знал о такой слабости мегарян. Но одно дело, когда ты полагаешься
По ночам вновь снились чудовищные кошмары, от которых Солон стонал, просыпался, беспомощно сидел в терзаниях и муках, пребывал в задумчивости, забытьи и мучительных тяготах. Казалось, Гипнос и его сын Морфей намеренно одолевали спящего стратега роем тяжелых мрачных видений. Любящая его жена Элия с нежностью и сочувствием наблюдала за происходящим, но помочь ничем не могла. Ласково обнимая мужа, она нежно утешала его:
– Нельзя так, милый. Успокойся, не то мегаряне сведут тебя в могилу ещё до начала войны.
– Пусть только попробуют, – пытался отшучиваться Солон.
Но было не до шуток. Ближе к утру ему вновь снился берег, где сотни обнажённых афинских дев водили хороводы и пели гимны в честь Богини земледелия – Деметры. Рядом с ними почему-то расхаживали юноши, хотя быть их там не должно.
– Нет, это невозможно! Да что же такое происходит, что за бесстыдные, легкомысленные нравы у современной молодёжи?! – возмущался поэт. – Ведь девичьи празднества – тайны и священны. Подобное непристойно, недопустимо и кощунственно, – стонал он во сне. И сердце его сжималось от боли, а разум отказывался понимать происходящее на берегу.
Затем снова во сне ему явилась Елена. Ещё более прекрасная собственно, и более совершенная, нежели тогда – в первый раз. Идя навстречу, она тихонько, но отчётливо своими алыми устами шептала:
– Всё можно Солон. Не беспокойся, никакого кощунства здесь нет. Я спасу тебя и Афины.
Подойдя совсем близко, она так глубоко заглянула ему в глаза, а он погрузился в её распахнутые и безграничные карие очи, в результате чего появилось ощущение необъятного пространства и вечности. Он погружался, а его душа трепетала и восторгалась, наполнялась жаром, счастьем и блаженством. Трудно предположить, сколько он находился в этой чудесной, блаженной, беспредельной бездне, как вдруг, ему почудилось, да нет же, просто его осенила невероятная, неслыханно потрясающая мысль! В её благоговейных глазах, в милых утонченных чертах лица, в возвышенных нимфоподобных персях, тончайшей талии, округлённых бёдрах, статных ногах, во всём её теле, во всём этом потрясающем блеске, великолепии, этом божественнейшем создании, во всей ней – он нашёл ответ, который уже несколько дней искал.
– Нашёл! Нашёл! – буквально воспылал, возликовал Солон.
В ней, в этой юной, прелестной, нежной, совершенной, потрясающей, изумительной, обаятельной, дивной, богоподобной девушке, он нашёл искомое. Наконец-то, нашёл решение важного вопроса. Ему так захотелось её отблагодарить, обнять, прижаться, раствориться в ней, предаться неописуемому восторгу и блаженству, ощутить её тепло и жизненные силы, стать её частицей, сделать её собственной частицей, что он в неистовом восторге схватил её на руки и благодарственно закричал:
– Нашёл, нашёл, наконец-то нашёл! – Ты спасаешь меня во второй раз. Ты спасёшь Афины! Та, спартанская Елена, была губительницей, а ты – афинская Елена, будешь спасительницей. Женская красота – может не только губить, но и спасать! О, как я благодарен тебе!
И с этими словами проснулся в объятиях умилённой жены.
– Как давно не ласкал ты меня с такой страстью и нежностью, – сказала Элия. – У меня такое ощущение, как в ту памятную ночь – двадцать лет назад. Ты совсем, такой как тогда, молодой, страстный, обуреваемый, любящий. Я чувствую, Экклесия пошла нам на пользу. Она вызвала в тебе благодатные силы и возвышенные чувства.
– Ох, уж эта Экклесия, – тихонько проворчал Солон. – Знал бы о таких поворотах и тяготах, ничего б не затевал.
Но недовольство было мимолётным, скорее даже радостным. Афинский стратег начинал новый день в приподнятом настроении. После завтрака он уединился и стал мысленно по крупицам, по кирпичикам собирать здание будущего похода. Итак, Лисий рассказал о любви мегарян к чужим женщинам. Во сне, да и наяву, Елена дала Солону понять, что она, а, следовательно, и другие афинские девы, готовы помочь своему государству. Празднества Деметры через три месяца… Священные купания… юноши… мегаряне. Всё это не связуемое и хаотичное можно свести воедино и подчинить общей цели. Великой цели! Времени маловато, но можно успеть. Не только можно – надо успеть! Я обязан успеть! – настойчиво твердил себе Солон. – Какое счастье, что у человека есть сны. Какое счастье, что есть красивые девы. Вдвойне счастлив тот, кому они приходят во сне. И втройне – тот, кому они принадлежат наяву. Как всё в жизни связано, как переплетено. Явное и мнимое, действительное и желаемое, государственное и личное, мужское и женское. Казалось, к Солону пришло божественное окрыляющее вдохновение, и после некоторых раздумий, он вновь решил навестить Лисия, а точнее его дочь Елену. Чудесные виденья во сне дали ему живительную силу и большую надежду.
Тем временем многие афиняне ожидали от стратега быстрых действий, направленных на взятие Саламина. Но главнокомандующий, судя по всему, не помышлял о подобном. Всё, о чём было известно большинству граждан, так это одни лишь беседы Солона со многими ветеранами саламинских битв.
– И зачем, непонятно, он пустословит, зря тратит время, вместо того, чтобы поскорее заняться настоящим мужским делом? Что за странность? – непонимающе спрашивали друг друга засомневавшиеся люди.
Наиболее непримиримые хулители злословили, будто бы сейчас чудной поэт сочиняет элегии, с помощью которых намерен брать Саламин. Вот-де, предрекали они, станет Солон под саламинскими крепостными стенами и начнёт умолять мегарян сдаться. Или же утомит и устыдит их своими стихами, а те, не выдержав, либо пленятся, либо помрут от тоски, а то и вовсе покончат с собой. Кое-кто, намекая на его купеческое прошлое, да и настоящее, утверждал, что было бы больше проку от Солона-торговца, нежели от Солона-стратега. Ведь ублажив мегарян оливковым маслом, а то и вином, он добьётся больших уступок.
Тщеславный Аристей, в довершение всем сплетням, распустил дурной слух о замыслах Солона, якобы вновь прикинуться сумасшедшим, с намерением восстановить «Закон Аристодора».
– А что же ему ещё остаётся делать? – с наигранным возмущением восклицал он. – Ведь легче восстановить закон, нежели вернуть Саламин.
Многие, многие недостойные людишки распространяли небылицы, чесали языками, изобличали, злословили:
Где ему? И это не так, и то не так, и зачем было поэта и торговца избирать стратегом. А может он и вправду скудоумный, безумный?
Чего только не усматривали в его действиях, о чём не болтали, как не осуждали, укоряли и не попрекали Солона. Каких гнусностей не измышляли. Воистину правым оказался старый Лисий, утверждая о порочной говорливости афинян, их неуёмном стремлении быть наставниками истины, о которой сами не ведают.
Солон, знавший собственную цену, в свою очередь, хладнокровно относился к слухам. Если быть точнее, то они даже радовали его.
«Ну и пусть злословят, – пусть измышляют и изобличают, распускают молву, авось и мегаряне успокоятся, да и остальные будут знать самую малость о подлинном положении дел. Чему быть – тому не миновать», – так думал он наедине с собой.