Заложник
Шрифт:
Но тело Светланы, со всеми сопутствующими факторами, случайно обнаружили четырнадцатого, в среду. А до того родители, получается, беспокоились, конечно, но и не особо паниковали? Это что же, значит, девочка исчезала не в первый раз? Уже привыкли к этим ее «коникам»? Из не совсем внятных объяснений «заботливого» папаши выходило, что и да, и нет. Вот тебе, Александр Борисович, и весь расклад. Выстраивай теперь свои версии, ты ж известный мастер в этом смысле!
Когда Фомина отпустили, Турецкий намекнул Игорю, что было бы очень полезным допросить — он так и сказал — Валерию с Верой. Игорь сморщился, словно от зубной боли: ну это еще зачем? Да что они смогут рассказать? Нет, и это чисто дружеская его просьба, не надо их беспокоить. Тем более что обе женщины даже не были в поселке, когда исчезла Светка. Валерия занималась своими бабскими делами, находясь в московской квартире. Это уже успел узнать Александр Борисович. Вера же готовилась к каким-то очередным соревнованиям…
Вывод следовал однозначный: хорошо живут в этом загородном дворце, никто ни о ком ни черта не знает и даже не интересуется, есть ли проблемы. Мир одиноких людей, каждый из которых живет исключительно своей собственной, недоступной, да, в общем-то, и неинтересной прочим, по-своему бурной жизнью. Тоска-то, Господи!
Вот и дети здесь постоянно предоставлены сами себе.
Подумал Турецкий и немедленно поправил себя: они уже давно не дети. И Фомин обмолвился, вызвав при этом откровенное недовольство у Игоря, да и сам Игорь, кажется, говорил, что детям, этим вполне взрослым, накачанным шестнадцатилетним лбам, не хватает разве что манны небесной. Мотоциклы — летом, снегоходы — зимой, и в любую погоду — тренажеры, качалки, бассейны — под открытым небом и закрытый, зимний, увеселения, праздники, собственный самолет на Кипр, на Канары, к черту на кулички, жри — не хочу! Ну, конечно, вот это самое «жри — не хочу», возможно, вовсе не случайно оброненное Фоминым, и поставило точку в разговоре с ним. Игорь нахмурился и, вопросительно взглянув на Турецкого, — мол, неужели не достаточно? — повелительным жестом отпустил начальника охраны. А тот, выходя из дома, якобы машинально обернулся к Александру Борисовичу и почти незаметно подмигнул: понял?
Естественно, понял, как не понять… Но, скорее всего, Виктор Терентьевич просто хотел напомнить таким вот образом об их уговоре сохранять взаимную лояльность.
С таким «багажом» и возвращался теперь в Москву Александр Борисович. Он завез Сережу на Петровку, 38, и сказал, что прямо сегодня договорится о дальнейшем его сотрудничестве с «Глорией».
За прошедший день эксперт-криминалист заметно приободрился. А еще одна небольшая доза на обратном пути вкупе с бутербродами сделала его мрачноватый в начале дня характер легким и общительным. Остатки водки он, уже, можно сказать, ни для какой цели, разве что… на всякий случай, сунул в свой неизменный чемоданчик. Что заработано, то заработано. И Турецкий ничуть не возражал. Надеясь при этом, что «молодой специалист» не подведет и в дальнейшем, когда дело снова потребует его острого глаза…
От Петровки два шага до Неглинки, где находилась «Глория». Турецкий набрал номер Дениса и, убедившись, что он на ближайший час ничего экстренного для себя не планирует, отправился в агентство.
— Здравствуй, дядь Сань, — сказал Денис, приподнимаясь из шикарного, вращающегося вокруг собственной оси кресла.
И на протяжении следующего получаса это была, пожалуй, единственная его фраза, потому что говорил Турецкий, а Грязнов-младший внимательно слушал, делая пометки в блокноте.
Потом он прочитал заявление Залесского, вызвал секретаршу Галочку, кокетливую девицу, относящуюся к Александру Борисовичу с неприкрытой симпатией, и велел ей зарегистрировать заявление банкира вчерашним днем. Чтоб все было честь по чести.
Поначалу он никак не мог врубиться, какая связь между убийством девочки из Солнечного и катастрофой самолета. Это Александр Борисович объяснил. Затем возник вопрос о том, что общего между судебным процессом над Новоселовым и опять-таки вышеназванным самолетом. И это надо было расшифровать, если в самом деле непонятны даже элементарные вещи! В конце концов показалось, что все необходимое было изложено с исчерпывающей полнотой. И тогда Денис подвел итоги.
— У меня складывается ощущение, дядь Сань, — без тени юмора заметил он, — что голова твоя занята чем-то посторонним. Ты говоришь об одном, а думаешь совершенно о другом. Не так? Кажется? Ну хорошо, я понял главное. А что касается частностей, то мы к ним всегда можем вернуться по ходу дела, верно?
Турецкий кивнул и подумал, что молодежь-то нынче стала чрезвычайно умная, ей палец в рот не клади, отхватит и не задумается. И наблюдательная. Может, сверх меры. Хотя кто ее способен определить, эту самую меру? Но Денис прав: рассказывая об уголовном преступлении, Александр Борисович думал о том, как закончит сейчас все срочные дела и успеет, если повезет, отыскать Веру. С ней надо обязательно поговорить о Светлане. Она, скорее всего, и сможет рассказать о ней больше всех остальных домашних, вместе взятых. И возраст ближе, и практически все лето были рядом. Вере, конечно, не были интересны забавы молодежи, но даже и в этом случае она благодаря исключительно своей наблюдательности могла быть в курсе многих проблем, которые возникали у Светланы.
Да, только так и надо поступить, ибо дело — прежде всего. А еще словно толкала под ребро грешная и неугомонная натура, да вот и некоторые зрительные образы возникали перед мысленным взором, заставляя учащенно биться сердце и вызывая непонятную сухость во рту. Или, может, все это по той простой причине, что практически целый день, по дороге в область и обратно, в машине прямо-таки царил аромат застолья, обретая зримые формы, как всякий запретный плод? Но ведь нельзя же так мучиться! Надо и самому себе поблажку сделать. Иначе где справедливость? А она там, был абсолютно уверен Александр Борисович, где человек не стесняется избавить себя от мелких житейских прихотей, пусть даже иногда решительно идя им навстречу, но оставляя при этом самое главное, то есть свое высокое призвание и мужское достоинство, — для дома, для семьи. Принцип? Ну, в общем, можно сказать и так. Исходя из того, как сказанное понимать…
И если это в самом деле так, нечего тянуть кота за хвост, вперед! На Васильевскую улицу, где в доме киношников проживала в двухкомнатной квартире одна известная «девушка»-сумоистка, высококлассный специалист лечебного массажа. Телефонный звонок наудачу подтвердил, с одной стороны, ее присутствие, а с другой — полное отсутствие серьезных планов на ближайший вечер.
Судя по ее немедленной готовности к встрече, Веру меньше всего беспокоили какие-либо семейные проблемы Турецкого. Но сам Александр Борисович совсем не собирался устраивать… Какие там бывают ночи? Афинские? Вальпургиевы? Нет, о ночи, как таковой, разговор вообще идти не мог. Однако он понимал также и собственную нелегкую миссию. Уговорить «девушку» поведать ему историю, полную печали и слез, а после этого оставить ее в разобранных чувствах и безо всякой морально-физической компенсации? Да какой же нормальный мужик сделает такой шаг?! А Турецкий считал себя именно нормальным, то есть без особых претензий и завышенных требований.
И снова — становящийся традиционным звонок в дверь, отблеск света в смотровом глазке, бодрые щелчки замков и… как бы изумленное восклицание:
— Ах, это ты?!
Ну да, конечно, а то «мы» не знали. Не ждали и не готовились. Но тогда где же то, что у людей называется верхней одеждой? Или хотя бы домашним ее аналогом? А что должен думать в этой ситуации гость? Или, точнее, что предпринять в первую очередь? Поднять на руки прекрасно возбужденную, всю такую раскрасневшуюся от близкой страсти, стокилограммовую «девушку» и отнести в указанном ею же направлении? Или она, понимая тщету своих надежд на сильные мужские руки, отправится в койку сама, приглашая его за собой игриво согнутым пальчиком? Что-то должно было произойти, какой-то толчок, сигнал свыше, потому что молодежный тезис «за ухи и — в койку» был все-таки, если по большому счету, не для Александра Борисовича.
Но, с другой стороны, нужны ли вообще какие-либо преамбулы? Условности? Как заметила однажды, давно это было, за чертой прошлого века, «живо, можно сказать, трепещущая» секретарша Константина Дмитриевича Меркулова, Клавдия Сергеевна, причем даже и не в интимную минутку, а просто к слову, «истинная страсть не признает запретов». И она была по-своему права. Как прав был, вероятно, и великий немецкий философ Иммануил Кант, утверждавший, что для него остаются навсегда загадочными две вещи в окружающем мире: звездное небо над головой и моральный кодекс внутри себя. Примерно в этом роде. Моральный кодекс надо понимать как систему запретов, искренне исповедуемую самим человеком.