Заложники любви
Шрифт:
— Бабуль, я хочу жить весело, чтоб в старости было что вспомнить,— зарделась Ленка.
— У тебя полная пазуха памяти! И еще два раза по стольку наскребешь, покуда остепенишься. Не скоро свою судьбу встренешь,— вздохнула Настасья.
— Баб! А ты когда замуж вышла?
— Ой, девоньки, рано меня родители отдали. Еще шестнадцать годов не исполнилось. В избе окромя меня десяток голожопых имелись. Все мал-мала меньше. Кажного накорми, одень, обуй, в школу отправь. А сами утро от вечера не отличали. Лоб в поту, жопа в мыле. В койку не ложились, а валились.
— Дети были?
— Это ты про меня? Конешно имелись. Коль мужик завелся под боком, куда я денусь?
—
— Пошто так? Они и теперь есть. Все трое, все ребятки, сыночки мои, соколы!
— Чего ж так мало? У родителей десяток!
— Они полегше жили. Нам трудней пришлось. Мой мужик целую семилетку кончил. Чуть ли не начальник на ту пору. Ну и послали его учиться в город. Он там вовсе свихнулся, пить стал, по бабам пошел. Когда воротили, я принимать не хотела его. Стаскался, как кобель шелудивый. Но, скоро себя в руки взял. Стал ветврачом, скотину лечил от всякой хвори. Ну, и в семье все наладилось понемногу. Да незадача вышла. Повелел председатель коров пипеткой осеменять. Раньше их быки покрывали. А тут новшество придумали. Решили на быках сэкономить. Ну, стали телята уродами рожаться, какой с двумя головами, иной с шестью ногами. Вот так-то и обиделся бык на мово мужика. Увидел, как он с пипеткой к корове подкрался, и как саданул его рогами, так душу враз выпустил. Ни то спасти, опомниться никто не успел. Так вот и осталися мы с того дня вдовыми и сирыми.
— А дети ваши где? — ахнула Оля.
— Они все при деле, в люди вышли. Нихто с их в деревне не застрял. Образование заимели. Старший сын на Севере служит. В военных летчиках. Все плечи в звездах. Уже сам двоих детей заимел, в школе учутся. Жена детский доктор. Навроде хорошо сложилось у их. Ни на что не жалятся. Ну, единое худо, редко встреваемся. Время у них нету на отдых. Работа извела вконец.
— Другие как устроились?
— Средний мой, Ванечка, в геологах устроился. В Сургуте живет. Там и баба ево! Она в кондитерах. Тоже дети появились, сын и дочка. Жаль, только по фотографиям знаю. Свидеться не подвезло. Далеко друг от друга, не докричаться, не дозваться мне сынков.
— А младший где?
— Этот механик, дороги строит. Уж где его не носило? На едином месте не сидит. Задом в землю не врастает, а и дома случается редко, по командировкам мучается. Уже всю землю наскрозь повидал. Как одну дочку родили, на второго, чтоб сделать, все времени нету. В прошлом годе обещался приехать ко мне, да так и не привелось. Теперь не знаю, свидимся ли?
— Бабуль, а они помогают вам? — встряла любопытная Ленка.
— Я детей не для подмоги, на радость себе рожала. Потому воспретила им присылать мне деньги. Покуда живая, сама себя содержу. А дети, нехай про семьи заботются. Отца у них давно нет, помочь некому. Зачем им на меня отрывать? Подарки, конечно, шлют. Не забывают проздравить с днем рожденья, с Рождеством Господним.
— Бабуль, а почему из деревни уехали?
— А как там жить единой душой, коль все в город сбегли? Никого не осталося! Я почти последней ушла. Забрала козу и с ей в город. Пешком шли, цельных два дня, а на третий сбежала коза от меня. Я ее ждала, звала, искала, но все зря. Не воротилася. Так и пришла в город одна. Так и поныне маюсь...
— А мы? Разве нас ни за кого не держишь?
— Мы тебя разыскали и вернули. А то совсем хотела нас бросить.
— Да на што я вам, старая галоша, не хотела помеху чинить. Заместо меня молодую девку поселили бы, все веселее стало бы.
— Баб! А на меня кинешь карты?
— Ирушка, давай завтра!
— Почему?
— В третий раз едино
— Баб, а кто тебя научил гадать?
— Баба нашенская, деревенская. Сама она давно померла. Зато колода ее до сих пор живая. Веселая была баба. Выпить любила, мужиков не обходила. Но и работать умела. Веселой, озорной была, все ей легко давалось, даже померла особливо, не так как все. Мы в грозу под копну со страху влезли, а она под дерево стала. Молния в ту яблоню и ударила. Так и померли в единый миг обе, обнявшиеся и обугленные, што две подруги. Жутко было смотреть на их.
— Баб! А чего тебе сыновья не купили в городе какую-нибудь избуху?
— Был домишко, маленький, но крепкий. Да вот беда, соседка, печку не доглядев, в огород вышла. Думала, быстро воротится, да не получилось. Уголек из топки выскочил. Не только ее избуха, а еще три пожаром унесло. Будто их и не было. Воротилась я с работы, а дома нет, сплошное пепелище. Так вот и осталася средь улицы, хорошо, что не ночью пожар приключился.
— Баб! А в колхозе долго работала?
— Считай, всю жисть в ем мандулила!
— На свиноферме?
— Не-е, и в доярках, и телятницей, а и на птичнике, в какую задницу затыкали, туда и шла. Куда ж деваться, детей надо было растить. А председатель наш, лысый бугай, зайдет, случалось, в избу, да как рявкнет от порога:
— Настасья! Едрена вошь! Чтоб у тебя спереду склеилось, а сзаду треснуло! Завтра тебе на курятник идти. Будешь яйцы штамповать и укладывать по клеткам! Смотри, коль увижу, что воруешь, вырву все, что промеж ног растет!
— Вот такой змей был! Ну, да что с него возьмешь, он со всеми так вот разговаривал. Его жена телятницей работала, так он ее больше всех материл. И грозил в говне утопить. Вот и скажи кому, ведь свой мужик облаял, на него и не пожалишься. Хотя росточком мне по плечо, своей бабе — по пояс! А вот, поди ж ты, вонючей хорька. И только один раз его баба не выдержала, довел матюгами. Она схватилась за лопату и за мужиком. А он гад бежит и орет:
— Слышь, Марфа — дура, охолонь! Я все же председатель колхоза! Не моги меня лупить при всех сраной лопатой, ни то я тебя саму в землю кулаком по самую задницу вобью!
— И все ж она его огрела. Один раз. Потом домой на руках сама несла. Вся деревня над ним потешалася. Я к чему это сказывала, оно и нынче так! Доверь маленькому человеку большую власть, он себя пупком земли считает. Никого вкруг не видит. Родную мать в говно зароет. Так оно всегда! Маломерки и тщедушные, самые плохие люди. Не приведись с таким работать вместе, все нервы измотает. А уж в соседстве такой заведется, вовсе горя нахлебаешься по самые ухи. За то деревню не любила, что жил там такой шибздик, а нормальные мужики не сумели с ним справиться. Позволяли унижать себя и других. Так их и мужиками считать грешно...
— Баб, а как же сама вышла замуж за непутевого?
— Я ни сама его выбрала. Родители велели. Ослушаться их не могла. Оно, коль по совести, мой мужик не хуже других был. Да, оступился в городе, но ненадолго. Скоро мозги сыскал и в человеки воротился. Другие вовсе лютовали. Наш вскоре заново хозяином сделался. Радел для семьи и дома. Грех обижаться. Не пил, не дрался, как другие.
— Бабуль, а ты его любила?
Настасья вздохнула, усмехнулась:
— Мы, бабы, не мужиков, детей любим. В их вся наша печаль и радость. А мужикам, то, что останется от детей, то и перепадает. Оно ж как по жизни случается? Мужика, коль досадит, можно прогнать иль заменить. А вот дети и родители навсегда, до самой смертушки. Их не заменить.