Заложники
Шрифт:
Каштан стоял, понуро опустив голову и прикрыв глаза. Перед ним — ни клочка сена. Услышав шаги Мартинаса, оживился. Мальчик похлопал его по шее, почесал лоб, ласково заговорил. Уши жеребца встали торчком, он с интересом косился на паренька. Казалось, действительно радуется тому, что свой человек не забыл его, развеял унылое ожидание.
Тем временем Мартинас собрал с телеги остатки сена и положил небольшую охапочку перед лошадью. Та сразу же зашевелила широкими серыми губами, на зубах захрустели сухие стебельки. Этот неторопливый хруст успокоил сердце мальчугана. Им овладевала дремота — уставившись на медленно шевелящиеся
Мартинас вновь сидел за столом, уложив перед собой книгу, но глаза его то и дело обращались к окну. За ним мелькали проходящие мимо, доносился перестук их шагов, отдельные слова. Вскоре после этого от стены костела отчаливала очередная телега.
Не выходя из дома, Мартинас чувствовал, как с каждой минутой все более и более одиноко становится Каштану у высокой каменной ограды. Он не удержался и снова нахлобучил шапку. На этот раз жеребец был чем-то встревожен, топтался на месте, иногда отступал назад, так что повод натягивался, как струна, или подавался вперед и упирался грудью в бревно.
Мартинас попытался успокоить Каштана, опять огладил шею, снял с передка пеструю подстилку и накинул ему на спину. Глядишь, будет потеплее. И в самом деле лошадь успокоилась, терлась мордой о плечо мальчика, словно благодарила его или просила еще о чем-то. «Верно, пить хочет», — предположил Мартинас. Сбегал домой, взял у хозяйки ведро. Гремя им, побежал к третьему от них дому, к колодцу. Долго раскручивалась цепь. Зато вода холодная и вкусная. Каштан даже тихонько заржал, услыхав плеск воды. Пил жадно. После каждого глотка, словно отсчитывая их, прядал ушами. Поднимал голову, передыхал, постукивал замерзшими зубами и снова пил.
Мартинас еще раз осмотрел телегу, все сено уже подобрано. Нечем покормить. Только бы отец не очень задерживался!
Шел час за часом… Теперь в сумерках виднеется лишь одна телега. Мальчик тайком отрезал от хлебного каравая толстый ломоть и, сунув его под ватник, вынес на улицу. Каштан с большим удовольствием сжевал это лакомство. Даже в темноте было видно, какими теплыми глазами смотрел он на паренька. Умел бы говорить, наверняка сказал бы что-то хорошее. Еще никогда они — лошадь и мальчик — не были так близки. Дома на это никогда не хватало времени. Каждый был занят своими делами. Но после нынешнего унылого и холодного дня мальчику верилось, что на хуторе Каштан встретит его теперь совсем по-другому — как старого, доброго друга.
Мартинас больше не вернулся к себе, прохаживался по темной улочке и ждал. Иногда отходил подальше, в сторону базарной площади, поглядывал на тусклые огни в окнах больших домов, всматривался в каждого встречного. Ему уже стало ясно, в каком виде появится отец: он будет шагать тяжело, пошатываясь и разговаривая сам с собою. Пока не стемнело, еще можно было на что-то надеяться. А теперь — нет. Необходимо было встретить его на улице и проводить прямо к телеге. Никто не должен увидеть его таким. Позор легче вынести в одиночку, когда другие не знают о нем.
Как бездомный бродил Мартинас по темной улочке и мысленно
Отец сунулся в спальню, прошептал:
— Вставай, мать!
Голос был неузнаваем, дрожал, словно человеку сдавило горло.
Мать вздыхала, одеваясь в темноте. Рука никак не попадала в рукав. Дети приподняли головы в своих кроватях и испуганно прислушивались. Но когда дверь комнаты открылась и незнакомый мужской голос сказал: «Посмотрю, нет ли чужих», — ребятня притворилась крепко спящей.
— Здесь только наши дети… — объяснил отец.
Стук тяжелых шагов сразу же наполнил пространство небольшой комнатки: стал давящим, угнетающим, будто кто-то ступал в сапогах по самим кроватям.
Когда свет из фонарика упал на лицо Мартинаса, он не только замер, но даже, казалось, перестал дышать. Долгими и мучительными были те секунды! Самая младшенькая — трехлетняя Пятре — с перепугу расплакалась. Вбежавшая мать с трудом успокоила ее. Словно устыдившись ребячьего плача, ночной гость убрался из спальни. Но в избе пришельцы задержались надолго. Пришлось матери кормить их ужином. Мартинас по запаху понял, что в кухне жарят яичницу. Доносились обрывки разговора.
— Не жадничай, депутат, давай деньги! — требовал громкий голос. — Мы своих жизней не жалеем, а ты какие-то жалкие гроши утаить от нас норовишь.
— А где у тебя сапоги? — допытывался другой.
Прискакали депутаты — Начальнички разные. Их отправили обратно: Сапоги-то грязные! —заорал третий.
— Никак не пойму, с чего это тебя в депутаты выдвинули, — допытывался первый голос, тот, что требовал денег. — Видать, чем-то угодил большевичкам!
Отец что-то бормотал в ответ, но его слов Мартинас не расслышал.
Когда после полуночи непрошеные гости убрались, отец долго сидел на кровати и смотрел в темноту.
Наутро, еще не развиднелось как следует, во двор нагрянул целый отряд.
— Где бандиты? — кричали солдаты.
Потащили отца в хлев, в сарай, все разворошили, перевернули, тыкали штыками в сено. Изрядно устав, утихомирились, только один — длинный и черный, как цыган, — все никак не мог в себя прийти. Поставил отца в кухне перед печью, велел открыть заслонку, а сам, выставив пистолет и зажегши спичку, осматривал под. Будто там мог кто-то прятаться.
Потом мать снова готовила для всех жратву, чистила картошку, жарила сало. Одна и та же сковорода кормила и тех, и других. Когда и эти непрошеные дневные гости, забросив автоматы и винтовки за спины, ушли, отец, стоя посреди двора, сказал: