Заложники
Шрифт:
— А предусмотрели там, в Насренай, где мне ночевать? — спросил он, уставившись в широкую спину крестьянина, обтянутую ватником из домотканой шерсти.
Возница повернулся боком, приподнял ухо заячьей шапки и переспросил:
— Не расслышал я. Туговат на ухо. С войны…
— Может, говорю, знаешь, где мне в Насренай ночевать? — повторил молодой представитель волостных властей.
— Не пропадешь, барин… или товарищ? Не знаю, как прикажешь величать. Как больше нравится? — забормотал дядька.
— Мне больше нравится «товарищ».
— Мне тоже. Но «барин» языку привычнее, потому как сызмала мы к этому слову приучены.
— Придется отвыкать, — буркнул Римас Печюра.
— Раз надо, отвыкнем, — согласился возница, отвернувшись к дороге, но не опуская уха
— А где лучше?
— У директора шикарнее, а у председателя надежнее.
После этих слов Римас Печюра насторожился. Внутренний карман пиджака оттягивал пистолет, грудь ощущала твердый холодок металла, но оружие это в случае, если возникнет настоящая опасность, поможет мало. Несерьезное оружие.
— А что, у вас там еще есть бандиты? — встревожился он.
— Уже не слыхать, — ответил заячий треух и добавил: — Правда, на той неделе по соседству, в Стульгяйском лесу, милиционера повесили.
— Там другое дело, — успокоившись, бросил Печюра. — Этот милиционер сам себя порешил. У него от самогона чертики в глазах прыгали.
— Вон оно что! — удивился возница и замолчал.
Сани скользили почти беззвучно, только время от времени проваливались в ухабы, выбитые в глубоком снегу. Саврасая кобыленка бежала мелкой рысцой, глухо постукивали подковы, снежные комья, как искры, вздымались вверх, иногда попадая и в едущих. Ноздри щекотал смешанный запах конского пота, сыромятной упряжи и сена. Мимо проплывал однообразный пейзаж: заснеженные поля, голые кусты, разбросанные тут и там нищенские хутора. Римаса Печюру забрала тоска, парень втянул голову в воротник и погрузился в воспоминания. Сначала ему вспомнилось, как его и других представителей провожала Дабришене, волостной парторг, седовласая женщина весьма сурового мужского вида и мужского же характера. Напутствовала она их коротко и строго: «Собственной головой отвечаете! Чтобы все прошло красиво и достойно! Это вам не какие-то танцульки — юбилей товарища Сталина!»
Бабы этой все побаивались, даже начальство из госбезопасности и милиции.
«Постараемся, все будет в порядке», — мысленно и теперь повторил Римас Печюра. Правда, казалось, что задание пустяковое, — он бы и с более сложным справился. В мечтах парень был отчаянно храбрым. Размечтался: а что, ежели дал бы ему ответственное поручение сам великий вождь? Пожал бы ему руку в Кремле и пожелал успеха? Представив себе эту картину, Римас Печюра улыбнулся, даже сердце быстрее забилось. Грудь распирало сладостное волнение. Он почувствовал себя совсем другим человеком. Наверно, даже выше на несколько сантиметров! Впрочем, не это главное. Теперь глаза Римаса Печюры источали великую силу, которая передалась ему после кремлевского рукопожатия. Вернется он теперь в родные места, и все должны будут ему подчиняться, его слово — закон! Кого пожелает — поднимет, кого пожелает — понизит. И жалованье у него — неограниченное: сколько понадобится — столько и бери. Учительница Гудоните не посмеет больше воротить нос, сама на шею бросится. И еще неизвестно, примет ли он ее. Может, еще и накажет много о себе понимающую девицу за нанесенные обиды. А может, и помилует. Все будет зависеть от его настроения, от его желаний. Мало, что ли, других красоток? Ему теперь стоит лишь глазом моргнуть…
Эти сладкие мечты владели им до тех пор, пока сани не вползли на длинную и единственную улицу села Насренай. Римас Печюра приосанился на покосившемся сиденье, одернул пальто, чтобы выглядеть солиднее. Не кто-нибудь едет — представитель волостных властей!
Из двухэтажного окрашенного желтой краской здания семилетней школы, чтобы встретить его, на улицу выскочил сам директор Лиздянис. Без шапки, пальто внакидку. Ветер трепал его тонкие седые волосы.
— Очень приятно… Прошу… прошу… — бормотал Лиздянис.
Представителю волости он показался чрезмерно взволнованным, даже щеки пылали.
«Еще старой закваски. Довоенной», — подумал Римас Печюра.
Едва вошли в школу, как директор принялся докладывать о том, что все ученики и педагогический
Римас Печюра слушал и солидно помалкивал. Педагоги школы, собравшиеся в учительской, встретили его уважительно, почтительно здоровались, словно был он инспектором из наробраза. Такой прием был молодому гостю, словно бальзам на душу, ведь еще так недавно сам он штаны за партой протирал в уездной гимназии, и был у него к учителям особый счет. Среди них случались и такие, кто там, в уездной гимназии, своими придирками и двойками осточертели ему до мозга костей. До сих пор не мог нарадоваться, что распрощался со школой.
Римас внимательно приглядывался к учительницам. Две были совсем молоденькие, видимо, тоже только что после гимназии, но какие-то невзрачные, нескладные, с покорными, невыразительными, как у овец, глазами. Сцепившись под ручку, они стояли рядышком у стены и робко улыбались, будто их сюда на смотрины привели. Краснощекая пожилая толстуха вела себя иначе — смело крутилась по учительской, все время что-то болтала, шутила, рассказывала анекдоты. Печюра безошибочно определил: директорская супруга, уж конечно, не только своим муженьком командует, но и всем немногочисленным педагогическим коллективом. За столом, повернувшись спиной ко всей этой суете, сидел сутулый мужчина. Лицо у него было серым, усохшим. Печюра попытался было заговорить с ним, но тот отвечал вяло, нехотя и все время прятал трясущиеся руки то за борт пиджака, то в карманы. Посиневший нос выдавал главную страсть бедолаги. Впрочем, несмотря на это, выученные им детишки довольно вразумительно исполняли все песни.
Школьный зал был набит не только учениками, но и родителями. Одним хотелось посмотреть, как еще можно прославить величайшего из великих, других занимали их дети: не ошибутся ли, декламируя и танцуя, хорошо ли будут выглядеть?
Посреди сцены — ярко освещенный большой портрет юбиляра. Усталый человек, таинственно прищурив глаза, смотрит в сторону, словно видит там что-то интересное. Рама обвита венком из веточек туи и каких-то живых, видимо домашних, цветов. В почетном карауле, сменяя друг друга, стояли пионеры. В ту пору в Насренской школе их было всего шестеро, так что детишки заметно устали, пока длилось торжественное собрание.
Римас Печюра пристально наблюдал за всем, однако не нашел, к чему придраться: подготовлено все было тщательно, конечно, по тем возможностям, которыми располагала сельская школа в глубинке. Казалось, и выступавших не в чем было упрекнуть: председатель сельсовета прочитал то, что выписал из газет, а директор Лиздянис даже блеснул завидным красноречием. Он вообще придерживался принципа, что педагогу негоже говорить по бумажке, что он должен свободно демонстрировать свою мудрость, свою эрудицию. И сначала у него получалось неплохо: он выразительно и к месту приводил разные стихи, шпарил на память длинные цитаты, находил новые эпитеты для прославленного юбиляра. А вот под конец начал вдруг путаться, будто забыл выученный наизусть текст.
Печюра насторожился: почувствовал, что растерявшийся оратор не знает, как закончить свою речь. На конец Лиздянис торжественно произнес: «Мы будем его уважать и любить до гробовой доски».
Концовка прозвучала двусмысленно. И сам Лиздянис почувствовал, что ляпнул что-то не то. С трибуны сошел раскрасневшийся, с выступившими на лбу капельками пота. Руки дрожали. Незаметно покосился на представителя волости: тот сидел, опустив глаза, словно пристыженный, но на губах играла ироническая усмешка. Директор разволновался еще больше. Первый раз в жизни ругал себя, что не читал по бумажке. Казалось, язык заплелся и против его воли ляпнул слова, выплывшие из некогда услышанной банальной песенки. Теперь их уже не поймаешь, не воротишь. Представитель, разумеется, обратил внимание. Вернется в волость и всем расскажет. Чего доброго, еще и от себя добавит, приукрасит. Разве трудно эти случайно вырвавшиеся слова истолковать в том смысле, коего несчастный оратор вовсе и не предполагал?!