Заметки на полях пиджака

Нигматулин Марат

Государственные расходы на науку сокращались.

Министерства стали требовать от университетов, чтобы те находили средства сами. Как следствие, во многих вузах стали открываться чудовищные по качеству коммерческие образовательные программы, единственной целью которых было вытрясти из студентов побольше денег. Крупные университеты стали заключать контракты с транснациональными корпорациями. Образовательные учреждения с каждым годом всё больше пропитывались духом коммерции.

Коммерциализация

высшего образования шла в тесной связи с его бюрократизацией.

Ректораты обрастали маркетинговыми и кадровыми отделами, отделами кризисного и стратегического планирования. Отделы разрастались, их штаты наполнялись никому не нужными бюрократами, влияния которых год от года росло. С начала восьмидесятых годов академическая бюрократия в европейских университетах неуклонна росла и усиливалась. Её рост продолжается и в настоящее время.

С ростом бюрократии в научную среду стали проникать количественные методы оценивания академического труда, – такие, как индекс Хирша. Их распространении приводило к профанации научной деятельности, повсеместному распространению коррупции и очковтирательства.

Собственно, всё это можно было бы в принципе и не описывать. Всё это есть давно уже есть и в российских вузах.

Правда, у нас процесс деградации высшего образования ещё не успела зайти так далеко, как на Западе.

Отчасти это связано с тем, что неолиберальная контрреформа у нас стартовала на двадцать лет позже, чем в континентальной Европе и на тридцать лет позже, чем в Америке, – у нас она началась в середине девяностых годов прошлого века. Другая причина такого запаздывания – выраженный (и вполне оправданный) консерватизм нашей академической среды.

Одновременно с реформой образования на Западе были применены и другие средства борьбы с молодёжным протестом.

Мощнейшим оружием здесь выступает массовая культура.

Правящие круги Соединённых Штатов раньше других осознали, насколько велик её контрреволюционный потенциал. Уже в конце сороковых годов американское правительство начинает использовать массовую культуру в целях антикоммунистической пропаганды.

В пятидесятые и шестидесятые годы американский опыт заимствует правительство Великобритании, а в семидесятые – власти Франции и ФРГ.

Во Франции правительство начинает целенаправленно насаждать агрессивную массовую культуру вскоре после событий Красного Мая.

В Германии насаждения низкопробной культурной продукции, бульварщины и дурновкусия сразу в довольно агрессивной форме стартует в начале-середине семидесятых. Главным распространителем масскульта в его агрессивно-ультраправом варианте был концерн Шпрингера. Как и со Франции, насаждение дурновкусия на немецкой земле было было необходимо правящим классам для победы в информационной войне против коммунистов.

Во всех названных странах творцы массовой культуры боролись в первую очередь за влияние на молодёжь.

Вторжение американского масскульта в Европу начинается с низкопробных мультфильмов.

Известно, что дети особенно восприимчивы к любой новой информации. К тому же чем они младше, – тем более они внушаемы. Воздействовать на детей достаточно легко.

При этом дети – будущее любого общества. Тот, контролирует детей, контролирует и будущее.

В семидесятые годы в Европе стали массово открываться дискотеки и ночные клубы. В этих заведениях почти открыто торговали наркотиками. Полноводным потоком лился на полуночных танцах дешёвый алкоголь. Молодые люди плясали, бухали, употребляли амфетамины, занимались сексом – и не думали больше о революции. Наркотики и массовая культура теперь действовали совместно.

В восьмидесятые правящие круги начинают насаждать в молодёжной среде поп-музыку.

Сейчас об этом мало кто помнит, но в те времена американская пропаганда открыто противопоставляла аполитичный и безопасный поп – социальному и политизированности року.

Правящие классы стран Запала сделали всё для того, чтобы уничтожить революционное студенчество. Своих целей эти люди добились.

Левые движения в странах метрополии в шестидесятые и начале семидесятых годов действительно были в огромной степени студенческими. Студенты были зачинщиками событий 1968-го года во Франции. Городская герилья в Германии была поднята радикально радикально настроенными студентами. Движения хиппи и йиппи в Соединённых Штатах были в первую очередь движениями студенческой молодёжи.

На рубеже семидесятых и восьмидесятых годов положение кардинально меняется. Студенчество быстро теряет свою революционность.

Так, автономистское движение в Германии уже не было по своему социальному составу студенческим. Его социальную базу составила маргинальная молодёжь, а не студенчество. Это же можно сказать и обо всех последующих леворадикальных движениях в странах метрополии.

Оставим на время историческую тему.

Заладимся лучше таким вопросом: может ли такое студенчество, какое мы только что описали, принимать участие в политике?

Заметьте: я сейчас говорю не о студентах, а именно о студенчестве. То есть вопрос не в том, могут ли отдельные студенты заниматься политической деятельностью (и так знаем, что могут), но в том, может ли студенчество как социальная группа действовать на политической арене?

Возможно, такой ответ покажется кому-то несколько неожиданным, но может.

Вопрос только в том, что это будет за политика.

Увы, ответ на этот вопрос мы все слишком хорошо знаем…