Замок Арголь

Грак Жюльен

Эти долгие вечера, которые они проводили вместе в самой непосредственной близости, постепенно превратились для Альбера в единственное время дня, когда он мог наслаждаться полнотойжизни. Как только Гейде и Герминьен оказывались рядом друг с другом, для него осязаемым образом воскресала та тревожная неизвестная величина, которую, как ему казалось, он угадал между ними и которая осветила таким блеском их присутствие перед самыми воротами замка в первый вечер. Каждому их слову, каждому взгляду, устремленному друг на друга, его ухо и глаз приписывали магнетическое значение; он пытался проникнуть в непередаваемую тайну,о которой они шептались между собой в эту самую минуту. Ему казалось, что Гейде, столь близкая ему, полностью вверяющая ему себя в послеполуденные часы, ускользает от него, словно во власти гипнотического зова, следуя призыву высших и неясных обязательств. Манера обращения с ней Герминьена была неизменно вежливой и сдержанной, не исключавшей даже некоего градуса холода, но тем не менее от внимания Альбера не могло ускользнуть, что жестокая ирониясверкала в его взгляде, когда тот лениво скользил от Гейде к нему, от него к Гейде, и одно подозрение об этой иронии словно возводило между ним и Герминьеном стену вражды. Гейде, вероятно, возбужденная сознанием того особого величия, которое придавал ей ее пол в обществе двух мужчин, живо блистала в разговоре, и род высшего кокетства,которое проявлялось в ней тогда, казалось, сам рождался из ситуации, обернувшейся в ее пользу, не требуя от нее никакого личного участия. Каждое ее движение, музыкальное звучание речи несли в себе призвук триумфа, и в отдельные моменты взоры обоих ее собеседников в едином порыве обращались к ней, словно невольно желая оказать ей честь. Но когда эти взоры пересекались, то враждебность, весьма отличная от беспокойства, передававшегося им всем в первый вечер, угадывалась в них.

Случилось так, что на тех вечерах, что они проводили вместе, теперь уже Герминьен взял на себя роль дирижера, и характер этой роли был в особенности невыносим для Альбера. Роль эта заключалась в том, чтобы своими речами — или, более конкретно, своими деликатными недомолвками,нарочитой боязнью смутитьслишком прямыми намеками, — сделать очевидной ту тонкую и выходящую за рамки обыденного связь, что существовала между Гейде и Альбером. И тогда казалось, что его вежливый и улыбающийся взгляд, скользя от одного к другому и заигрывая с каждым из них, самым оскорбительным образом находил им обоим прощение, словно встав на позицию высшего понимания. У Альбера возникало иногда

ощущение, что Герминьену удается на какое-то мгновение удержать эту связь в своих руках, восстановить ее, управлять ею, сплетать по воле своей фантазии, усложнять и не спеша развязывать ее, — настолько тонкая игра его намеков и имевшего столь разные оттенки раскаяниябыла совершенной. Казалось, он окрашивает ее в тона воровской поэзии, приписывает ей тысячу недозволенных сложностей, придавая очевидный характер заговора. И скрытый гнев поднимался тогда в Альбере, слишком хорошо знавшем цену чрезмерной и невыносимой для него простоты страсти, что пробудилась к нему в Гейде, при виде этого настоящего спектакля, который каждый вечер проигрывал Герминьен, при виде того, что не могло не показаться ему достойным осуждения отчуждением собственности. И Альбер чувствовал, как с невыносимым безучастием и легкостью Герминьен, которого судь6а, видимо, оставила целиком и полностью вне игры, охотно соединял в своих руках нити, вне его так легко распутываемые — посредством одного только дара понимания, выдумки и интриги. Крайняя бедность чувств, которые Альбер испытывал к Гейде, беспощадно отдавала его таким образом на откуп воображению Герминьена — он заметил, что не мог теперь более обходиться без того, чтобы не видеть, как каждый вечер с яростным изумлением разыгрываетсяперед ним шедевр, который Герминьен, словно волшебник-постановщик, извлекает наудачу из беседы — используя при том бесконечные возможности искусства, — из тех грубых материалов, что Гейде и Альбер за весь день словно собирали только для него одного. Он не мог теперь отказаться от этого блистательного, злорадного и высшего перевода своих отношений с Гейде на язык Герминьена, который тот, с небрежной виртуозностью, в нежном и страшном сговоре, молчаливо относившимся к годам их слепого сообщничества, готовил для него каждый вечер, когда встреча этих трех странных персонажей становилась сигналом начала большой игры. Он не мог устоять перед напоминанием о союзе, испытанном столь долгими годами, и ему казалось, что тонкие детали механизма, словно отполированные в результате длительного употребления, вся его подвижная машинерия с роковой медлительностью трогалась тогда с места и с настойчивостью колдовской силы влекла его, вослед Герминьену, к развязке, для него во всех смыслах непредсказуемой. Так происходил изо дня в день этот захват территории, за которым Герминьен наблюдал бесконечно холодным и жестоко чарующим взглядом элегантного пресмыкающегося.

Герминьен думал о Гейде. Эти дни, которые для Альбера были наполнены обширными трудами и тяжелыми размышлениями, Герминьен почти целиком проводил лежа на кровати, откуда его взор погружался в меланхолические леса Сторвана. Стоило ему увидеть, как белое платье Гейде скрывается за ближними деревьями, ему тут же начинало казаться, что жизнь утекает из него и что солнце пылает на совершенно бесчувственном горизонте. И тогда, как в свое последнее прибежище, он погружал лицо в свежую ночь подушек, белый и тонкий холст которых он в приступе ярости раздирал зубами, и его безжалостно проницательный ум представлял ему с обостренной силой Гейде и Альбера, блуждающих вдвоем в недрах наполненного благоуханиями леса, ставшего для него недоступным в результате действия самых что ни на есть варварских колдовских чар, мысленным взором следовал он за той, которую он сюда привел, чтобы осознать все ее значение именно в тот момент, когда ее у него украли. Маятник часов с мучительной фамильярностью первого вечера напомнил ему о пытке, которую для него ежесекундно, до наступления ужина, являло пустое и абсолютно фантастическое Время, ужас которого теперь впервые полностью заключался для Герминьена в отчетливом ощущении его текучей длительности, — то было Время, откуда словно ушло течение какой-либо жизни, ибо Гейде была вне его досягаемости. Но как только с наступлением вечера в большой зале восстанавливалось для него единство мира, который, казалось, она одна полностью воплощала собой, дрожащее возбуждение охватывало его разум. С горячностью полубреда, с особой ошеломительной говорливостью он разбрасывал свои речи, словно звенья сети, которой ему хотелось бы в безнадежном объятии окутать ту, что отныне казалась разлученной с ним под действием ужасного проклятия. Чтобы удержать ее, сохранить, очаровать, он готов был заполнить залу и весь замок своими опасными арабесками, волнующими заклинаниями, и с чудно подвижным даром предвидения заранее обсадить собственными мыслями все те дорожки, что могли бы открыться душе Гейде, растянуть до крайних границ мира свой дух, словно магический и живой ковер, украшенный гигантскими цветами, за пределами которого нога ее никогда не смогла бы заблудиться. И с возвышенным ожесточением, в безумном вызове своего сердца каждый вечер он заново сплетал воедино эту сеть Пенелопы с нитью Арахны, [81] которую Гейде, играючи и сама того не замечая, прорывала ежесекундно, но тысячи складок ее — и Альбер чувствовал это — падали на него, словно отбрасывая тень в его мозгу.

81

Речь идет о жене Одиссея, образ которой является символом супружеской верности в греческой мифологии. В течение двадцати лет Пенелопа ждала возвращения своего мужа из Трои, отвергая домогательства многочисленных женихов и откладывая свой ответ на тот день, когда она закончит ткать, при этом распуская каждую ночь связанное за день. Арахна — (греч. Arachne — паук) — в греческой мифологии лидийская девушка, искусная рукодельница, дерзнувшая вызвать Афину на состязание в ткачестве и превращенная за это богиней в паука.

Купание

Однажды утром, когда легкий туман, застоявшийся поддеревьями, предвестил жар палящего дня, они отправились купаться в пролив, чью мерцающую и вечно пустую водную протяженность можно было увидеть с башен замка. Мощная машина везла их по тряской дороге. Прозрачная и нежная дымка висела над этим пейзажем, который впервые показался Альберу столь напряженно-драматическим. В воздухе витала соленая и хлесткая свежесть, поднявшаяся из морских бездн и наполненная запахом более пьянящим, чем запах земли после дождя: казалось, что каждая частица кожи вбирала в себя из него глубокую радость, и стоило закрыть глаза, как в ощущениях тело принимало разом форму окутанного со всех сторон горячим мраком бурдюка, живые и чудные простенки которого впитывали свежесть не случайную, но исходящую из самых недр земли, испускаемую всеми порами планеты, подобно солнцу, что излучает свой невыносимый жар. Шумный ветер с моря хлестал лицо длинными ровными волнами, выхватывая из мокрого песка сверкающие песчинки, и большие морские птицы с длинными крыльями своим прерывистым полетом и внезапными остановками, казалось, обозначали его прилив и отлив — похожий на морской — на воздушных и невидимых пространствах, где с распростертыми и неподвижными крыльями их то и дело выбрасывало на берег, будто белых медуз. Мокрый песчаник казался изъеденным длинными полосами белой дымки, плоское море, отражая почти горизонтальные лучи солнца, освещало их снизу лучистой пылью, и ровные перевязи тумана становились едва различимыми для взора, неожиданно пораженного лужицами воды и ровной поверхностью влажного песка — как если бы очарованный глаз в утро творения [82] мог увидеть разворачивающуюся перед ним наивную мистерию разделения элементов. [83]

82

Сцена купания представляет собой особый священный ритуал омовения, перерождения, очищения от грехов — начало новой духовной жизни. Именно Гейде инициирует героев: она первая входит в воду, первая погружается в нее с головой, первая плывет к необъятному простору священного Знания (морской горизонт), которым хочет обладать Альбер.

83

Намек на библейский миф о сотворении Земли.

Они разделись посреди надгробий. [84] Солнце брызнуло из тумана и озарило своими лучами эту сцену в тот самый момент, когда Гейде, в своей сияющей наготе, направилась к морю шагом более нервным и более мягким, чем шаг степной кобылицы. В мерцающем пейзаже, который создавали эти длинные влажные отражения, во всемогущей горизонтальностиэтих туманных берегов, плоских и гладких волн, скользящих лучей солнца она одна поражала взор неожиданным чудом своей вертикальности. [85] На изможденном солнцем песчаном берегу, откуда изгнана была всякая тень, она одна заставила бегать дивные отсветы. Казалось, что она шла по водам. [86] И в глазах Герминьена и Альбера, медленно скользивших по ее сильной, гладкой и загорелой спине, по тяжелой массе ее волос, в то время как грудь их вздымалась в унисон с чудно медлительным движением ее ног, она четко вырисовалась на диске восходящего солнца, бросившего к ее ногам ковер жидкого струящегося огня. Она подняла руки и без всякого усилия приняла на них всю тяжесть неба, словно живая кариатида. Казалось, что поток этой захватывающей и неведомой прелести, продлись он секундой долее, смог бы разорвать сосуды сердца, что колотилось в удушающем ритме. И она откинула голову назад, и плечи ее поднялись в хрупком и нежном движении, и холод пены, коснувшейся ее груди и живота, порывисто породил в ней такое невыносимое сладострастие, что губы ее сжались в судорожном движении — и внезапно, к удивлению зрителей, из этого чарующего силуэта исторглись беспорядочные и уязвимые движения женщины.

84

Андре Пьейре де Мандьарг считал, что это лучшая фраза, которую ему когда-либо довелось читать («…я не знаю фразы прекрасней, чем эта»),

85

Выделенные курсивом существительные при их пересечении образуют крест — сакральный символ. Возможна также и другая интерпретация: три персонажа (вертикальность), стремясь достичь горизонта (горизонтальность), терпят неудачу: точка, которую стремился найти глава сюрреалистов Андре Бретон и в которой все перестает восприниматься как противоположности, не может быть найдена граковскими героями.

86

Аллюзия на одно из чудес Иисуса Христа — хождение по водам. Вместе с тем здесь прослеживается и скрытая цитата из стихотворения Верлена «Сияние» («Beams», 1 873). Ср.:

Был ветер так нежен, и даль так ясна, — Ей плыть захотелось в открытое море. За нею плывем мы, с шалуньей не споря, Соленая нас охватила волна.

На тверди безоблачной небо сияло И золотом рдело в ее волосах, — И тихо качалась она на волнах, И море тихонько валы развивало.

(Верлен П. Собрание стихов. М.: Скорпион, 191 1. С. 57; перевод В. Брюсова.)

Герминьен, оставшись на берегу, в сердце своем сохранил грозовое видение. Он снова переживал ту минуту, когда солнце вышло из тумана и его слишком знойные стрелы мгновенно запечатлели Гейде в глубине его сердца — во всем ее трагическом порыве, когда, откинув голову и целиком отдав себя во власть слишком уж обостренного чувства — словно то было невольное признание, — позволила она вырваться из своего тела движению одержимости. Они помутились тогда, эти большие и влажные глаза; они разжались, эти руки, каждый палец которых, медленно теряя свою напряженность, полностью выражал собой добровольный отказ от какой бы то ни было защиты; эти зубы, все как один, вызывающе сверкнули на солнце; эти губы открылись, как рана, которую более уже невозможно было сокрыть, [87] — все ее тело дрожало в своей плотной густоте, и пальцы ног оттопырились, словно все нервы ее тела напряглись тогда, чтобы разорваться, подобно снасти разрушенного неведомым ветром корабля.

87

Намек на незакрывающуюся рану короля Амфортаса, охраняющего священный Грааль. Король Амфортас (рыболов), согласно средневековым версиям, не смог устоять перед искушением женской плоти и был потому обречен на постоянные страдания, причиняемые ему кровоточащей раной. В тексте Грака пантеистический образ Гейде на протяжении сцены купания меняется: Гейде-Бог постепенно становится Гейде-женщиной.

Втроем они плыли в открытое

море. Лежа на глади воды, они видели, как с горизонта накатывается на них мерный груз волн, и в опьяняющем головокружении им представлялось, что груз этот весь целиком падает им на плечи и вот-вот готов их раздавить, прежде чем он превратится под ними в молчаливый и сладостный поток, лениво и с ощущением удивительной легкости поднимающий их на своей текучей спине. Иногда гребень волны отбрасывал внезапную тень на лицо Гейде, но вслед за тем миру вновь открывалось соленое мерцание ее омытых водою щек. Им казалось, что мускулы их понемногу стали причастны расслабляющей власти несшей их стихии: казалось, что плоть их теряла свою плотность и, посредством темного и неясного осмоса превратилась в текучие сети, которые тесно охватывали их. Они чувствовали, как рождались в них чистота и свобода, которым не было равных, — все трое улыбались улыбкой, неведомой людям, смело встречая неисчислимый горизонт. Они направлялись в открытое море,и им казалось, что столько волн уже прокатилось под ними, сколько они преодолели этих внезапных и утомительных гребней, за которыми вновь открывался палящий зной равнин, отданных на откуп одному лишь солнцу; что земля позади них должна была и вовсе исчезнуть из вида, оставив их, посреди волн, на произвол того ни с чем не сравнимого движения, на которое они вдохновляли друг друга волнующими вскриками. И Альбер понял тогда, что вода действительно теклапод ними с невероятной скоростью и должна была вскоре выйти из этих грустных берегов, а между тем он продолжал со своими спутниками плавание, очарованный характер которого становился все более и более очевидным. Они по-прежнему двигались вперед, и скорость их, как казалось им самим, увеличивалась беспрестанно. Выражение оскорбительного вызова появилось в их глазах, которое лишь усиливалось от продолжения этого не имевшего цели пробега. Еще несколько минут, и, вместе с осознанием всей длины уже пройденного ими пути, в душу их вкралась леденящая мысль. В один и тот же момент всем троим показалось, что теперь они не осмелятся болеени обернуться, ни посмотреть в сторону земли, — род заклинания связал в одном взгляде их души и тела.

У каждого из них можно было увидеть в глазах этот смертельный вызов, — чувство, что остальные двое увлекают его всем усилием своих тел, всей своей волей — в открытое море — вперед — в неведомые пространства — в бездну, из которой нет уже более возврата, — и что ни одного из них не обмануло коварство этого внезапного согласия их воль и судеб. Отступать было уже невозможно.Они плыли теперь все трое с ритмическим грудным посвистыванием, и свежий воздух с вдохновенным холодом смерти проникал в их усталые легкие. Они долго смотрели друг на друга. Они не могли отвести друг от друга глаз, в то время как ум их трезво оценивал то невозвратное пространство, что они уже преодолели. И, в сладострастном порыве, каждый узнавал на лице другого неоспоримые знаки, отблеск убеждения, которое с каждым мгновением становилось все более полным — что теперь, и это точно, у них уже не будет силывернуться назад. И в священном энтузиазме они продолжали погружаться в морские валы, и каждый новый метр, завоеванный в восторге абсолютного открытия, ценой их общей смерти, которая с каждым мгновением становилась все очевиднее, удваивал их непостижимое блаженство. И, по ту сторону ненависти и любви, им казалось, что все трое, скользя теперь уже с бешеной энергией над безднами, превращаются в единое и более обширное тело, [88] явленное им при свете сверхчеловеческой надежды, с убедительным умиротворением слезы, проникшей в их залитые кровью и солью глаза. Сердца их яростно бились в груди, и сам предел их сил был теперь уже совсем близок — они знали, что ни один из них не разомкнет уста, чтобы предложить вернуться назад, — глаза их горели диким светом. Теперь, по ту сторону жизни и смерти, они впервые посмотрели друг на друга, и сомкнуты были их губы — и в изматывающем наслаждении каждый из них узрел в прозрачных глазах другого сумерки сердец — словно в электрической ласке соприкоснулись их души. И им показалось, что смерть должна была настичь их не тогда, когда волнующиеся бездны под ними потребуют свою добычу, но когда их наведенные друг на друга зрачки — более жестокие, чем Архимедовы зеркала, [89] — истребят их в слиянии всепожирающего причастия.

88

Образ бездны показывает, что поиск себя — священного Грааля — в демонической версии Ж. Грака заканчивается ничем, поскольку обладание абсолютным знанием ведет только к смерти. Цель купания достигнута — произошло единение духа и тела всеми тремя персонажами, однако священный Грааль не найден.

89

Грак, историк и географ по образованию, намекает на одну из известных легенд об Архимеде (ок. 287-21 2 до н. э.), сумевшем при помощи зажигательных зеркал сжечь неприятельский римский флот.

Внезапно голова Гейде ушла под воду, и всякое движение уничтожилось в ней. И тогда Герминьен, резко содрогнувшись, воспрял, и странный крик исторгнулся из его груди. Они погрузились в текучий полумрак. Белые видения проплывали у них перед глазами, стоило только какой-либо части тела появиться в этом мраке и медленно пошевелиться в недрах непроницаемого зеленого пространства, в котором они представлялись словно смазанными клейким веществом. Неожиданно глаза их в этом подводном поиске различили друг друга, и им показалось, что они коснулись друг друга, и они закрыли глаза с ощущением невыносимой опасности, словно перед самим ликом бездны, притягательным и отвратительным, леденяще — головокружительным. В этом блуждающем поиске, когда им казалось, что руки их орудуют невидимыми ножами, нечто, похожее на твердую, как камень, грудь, скользнуло в ладонь Герминьена, затем появилась рука, которую он схватил с отчаянной силой, и когда, уже на поверхности, словно вынырнув из глубины удушающего, обступившего его страха, он открыл глаза, все трое вновь обрели друг друга. Солнце ослепило их, как металлическая лава. Вдалеке желтая линия, узкая и почти нереальная, обозначала границы той стихии, от которой, как им казалось, они полностью отреклись. Очарование разрушилось. Они почувствовали его зов, он прозвучал в них, как звук набата, дойдя до глубины их мускулов и мозга. Тревога сдавила им виски, сделала дряблыми их руки, они плыли к этой земле всей своей напряженной волей, и им казалось теперь, что они более никогда не смогут достичь ее: усилие их рук, отделялось от них в воде, как след ненужного весла. Луч солнца сверкнул, и вся бухта ожила в меланхолическом торжестве, которое показалось последней насмешкой природы при виде их конца, теперь уже неминуемого. Кровь прорезала их мозг невыносимыми вспышками молний. Но в последний момент песок заскользил под их ногами; и, скрестив руки, полные смертельной усталости, они рухнули всем своим весом на мокрый песчаный берег, следя взором за умиротворяющим движением облаков в небе и ощущая всеми своими, теперь уже обретшими опору, членами спокойные радости земли. Ветер ласкал их лица и покидал их, как насекомое покидает цветок, и они удивлялись упорядоченному движению облаков, проворству травы, вдохновенному гулу волн и таинству дыхания, которое посетило их, как спасительный и незнакомый гость. Колеблющаяся искра жизни пробуждала все более и более глубокие зоны их плоти, и, мало-помалу, из массы густого и холодного воздуха, облаков и пронизывающей сырости песка, они вновь родились и отделились, словно статуя из глыбы мрамора. Они набухли, как в утро мира, от пылающей жары солнца, они зашевелились на песке, и, поднявшись наконец во весь рост на песчаную почву берега, удивились тому, что каждый из них вмиг вновь обрел свою особенную стать и что жизнь, вернувшаяся к ним в своей индивидуальной скудости, так быстро протянула им одежду и стыдливую оболочку неизбежной личностности. И тем не менее даже и сейчас они все еще не осмеливались ничего сказать:была ли она утрачена, утоплена в ненасытных волнах, порочная тайна их сердец? [90]

90

Намек на незавершенность поиска: подобно Парсифалю в замке священного Грааля, герои не задали необходимого вопроса.

Часовня над бездной

Несколько дней спустя после этих значительных событий Альбер беззаботным шагом шел вдоль реки Арголь. Опасные ущелья, отвесные, покрытые густыми занавесями лесов скалы этих мест привлекали его мятущуюся душу. Казалось, что река катила здесь свой поток во глубине естественной пропасти с несущимися на предельной скорости берегами, к которым цеплялась мощная листва прославленного леса. Непрерывные и капризные извивы ее течения придавали этим местам ощущение странного одиночества. Вокруг Альбера высокие стены сурового леса словно поглощали значительную часть неба, дотягивались и прикасались к самому краю пылающего диска солнца, которое между тем уже высоко поднялось над горизонтом. Его ветви, оживленные торжественным и однообразным движением, колебались под воздействием ветра, пришедшего с совсем близкого моря, неся с собой рокот волн и воздушный гам свободных пространств. Но внизу, под всей этой грандиозной симфонией, на самой поверхности вод царила тишина и нежность, укрывшись под сенью непроницаемой крепости деревьев, в просветах между которыми с реки поднимались столбы прозрачной и неподвижной свежести. Иногда река, которую косые лучи солнца настигали в одном из ее роскошных изгибов, вспыхивала и представала взору чредой своих широких пляжей, светящихся и сверкающих; порой же она сжималась в узкий коридор между высокими стенами растительности, в недрах которой она ускользала с проворством черно-зеленого растительного масла и приспосабливаласьк темноте этих глубоких откосов, обладающих всем коварством естественной западни, поражая чувства молчаливым ужасом, словно скользящая в траве змея. Казалось, что эта ловушка природы была непоправимо создана для души, возбужденной тайной и любопытством, и еще тишиной этих мест, в которых не слышалось пения птиц и где слишком очевидные симптомы обычного наступления ночиопровергались одним лишь присутствием, во всех смыслах странным, белого, пустого и ослепляющего диска солнца, погружающего свой взгляд в свежие внутренности земли, — то было место загадочного преступления, в котором, однако, неопровержимое отсутствие какого бы то ни было вещественного доказательствадолжно было в конечном счете приковать внимание к предельно значимой глубине этих черных и прозрачных вод, во глубине которых глаз Альбера, преследуемый мрачными предчувствиями, искал тогда золотое кольцо со сказочными камнями, [91] а может, еще и кинжал, несущий на себе следы клейкого вещества, образующего сеть тех красных и нестираемых волокон, что вечно ставят под сомнение возможность полного растворения человеческой крови в воде. Странное присутствие в этот поздний час над приподнятым горизонтом солнца, похожего на луну, что посреди ночи легко задевает высокие ветви деревьев, сумеречная прозрачность вод, яркость солнца, раздробленного и распыленного, обращенного миллиардами листьев в плывущий туман, похожего на окуренное серой, тончайшее серо-зеленое облако, — все это, наконец, способствовало тому, что душа Альбера в самом центре этого глубокого воздушного аквариума прониклась внутренним ощущением, что то не могли быть обычные эффекты проходящего через нашу атмосферу света, но только — и с внезапной дрожью он убедился в этом — невозможного негатива ночи,и тогда, вытянувшись во всю длину на травах берегового обрыва, он приблизил лицо к быстрой и мерцающей поверхности воды, чтобы прикоснуться щеками к ее непостижимой уму свежести. Большие рыбы плавали в этих прозрачных водах и оживляли их глубины резкими движениями своих мускулов. Скрытая жизнь воодушевляла эти бездны, над которыми земные голоса, казалось, однообразно замолкали в тот самый миг, когда их мгновенно покрывал поток этих беспощадных и холодных вод, с немыслимой силой давивших на барабанную перепонку и оглушавших ее неумолимым зовом. И тогда вновь взгляд его обнял враз их спокойную поверхность, и мозг тут же обрел свою прежнюю ясность. Он открыл действительныйсмысл этого непостижимого пейзажа, [92] который до сих пор рассматривал не иначе, как наоборот.Потому что из глубины этой пропасти, смертельный холод которой впивался в его кожу, поднялосьдрожащее и влажное лицо солнца, отраженные колоннады деревьев выстроились в ряд, словно тяжелые башни, гладкие и блестящие, как медь, и из центра этого перистиля, опрокинутого в торжественной размеренности, перед его глазами и губами возникли небеса, словно милосердная и отныне безотлагательно открытая бухта, куда человек наконец мог погрузиться безвозвратно, удовлетворив безудержно то, что мгновенно открылось Альберу как его наиболее естественная склонность.

91

Аллюзия на клад Нибелунгов, сокрытый на дне Рейна в оперной тетралогии Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунга» («Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид», «Сумерки богов»).

92

Ночь — своего рода проход в другой мир, путь к самопознанию. Ночь позволяет человеку сконцентрировать внимание на своем внутреннем мире, тогда как солнечный свет ослепляет, мешая ему заглянуть в суть вещей.