Замок Арголь
Шрифт:
Между тем стоило им сесть за массивный медный стол, как их разговор с каждым мгновением стал принимать все более живой и глубокий характер. Гейде обнаружила в нем не только поразительную культуру, но и свидетельства обширного знания,поразившие Альбера. Наиболее проницательные и оригинальные суждения сопровождались у нее отсутствием — внешним и в любом случае недоказуемым — банально единообразных нравственных и социальных предубеждений. Вместе с тем ее фантастическая красота ежесекундно сообщала ей несомненное целомудрие; так что законы, которые, казалось, она отрицала, и в самом деле могли быть без труда упразднены в мире, над котором ей столь легко давалась полная власть, а затем должны были опять воскреснуть в еще более тревожном и роковом обличье для того, вокруг которого ее несомненно исключительныйхарактер словно невольно воздвиг тысячи грозных и неведомых запретов. Такой она и оставалась в самых рискованных и свободных беседах: высокомерной, недоступной, грозной — и какую бы страсть она не привносила, чтобы объяснить себя и, без всякого стеснения, открыть себя своим собеседникам, характер ее становился при том еще более непознаваемым. Во мраке собственной красоты, словно спроецированной вовне и окутывающей ее как осязаемая завеса, она заточала себя и бесконечно возрождалась вновь в блеске абсолютной новизны, переходя снова и снова магический порог, подобно театральному занавесу для простого смертного запретный, за которым она запасалась новым оружием — кинжалами, приворотным зельем и непробиваемыми латами.
Как бы то ни было, весьма неопределенныеотношения между Альбером и Герминьеном, о которых читатель уже в достаточной мере смог составить представление, возобновились при их новой встрече с тем большей быстротой и силой, что само место, где они находились, будучи способным провоцировать всякого рода нервические впечатления, стало их опасным союзником. В поворотах оживленного разговора, которому присутствие Гейде придавало рискованную привлекательность, и независимо от того, о чем шла беседа, их единственной
Между тем медленно заходящее солнце полностью залило залу почти горизонтальными лучами, увенчав белокурые волосы Гейде золотистым нимбом и придав ей на пространство мгновения то могущественное значение, которое контровой светпридает участникам живой картины, а также персонажам гравюр Рембрандта, — глаза Альбера и Герминьена, поневоле привлеченные источником этой световой феерии, как молнии, пересеклись и поняли друг друга. Что-то изменилось.Странность диалога, который в последние минуты все убыстрялся, дойдя до скорости фантастической, ясность их умов, казалось, без всякого напряжения работавших на скорости вчетверо большей, чем обычная, блеск речей, которыми они безостановочно обменивались и которые поглощали время этого вечера, подобно тому как пламя поддерживается непрерывным потоком кислорода, — все это они обнаружили с тревожным изумлением и возвели к истинным причинам. Воздействие света, подобного тому, которым Рембрандт окутал своего Христа в паломниках из Эммауса [74] и ощутить который их заставило садящееся солнце, внезапно обрело над их натянутыми нервами убедительную силу, — и сильнее, чем то мог бы сделать сам перст судьбы, Гейде показалась им в этот момент указанной свыше как знак этого странного изменения их отношений, объяснить которые по аналогии смогло бы единственно явление, известное физикам под названием катализа. [75]
74
Речь идет о картине Рембрандта (1606–1669) «Христос с учениками в Эммаусе» (1648, Лувр). Картины Рембрандта приобретают особую эмоциональную выразительность, светотень выступает в них как средство раскрытия психологической коллизии персонажей. Описание Гейде также построено на световом эффекте — героиня излучает божественный свет, ассоциируясь с образом Христа.
75
Катализ (от греч. Katalysis — разрушение) — ускорение химической реакции в присутствии веществ-катализаторов, которые взаимодействуют с реагентами, но в реакции не расходуются и не входят в состав продуктов.
И тут в разговоре возникла ощутимая трещина, после которой беседа стала приобретать тягостный и прерывистый характер, теперь уже каждый уделял ей тем меньше внимания, что все они были заняты изучением про себя возможных последствий события, едва ли менее значимого, чем могло бы показаться Альберу и Герминьену крушение замка на головы собравшихся в нем гостей. Неловкость с каждым мгновением все более непреодолимая, подобно грозовому облаку словно витавшая над обеденным столом, пришла на смену этому открытию, которое каждый из них мгновенно сокрыл во глубине своего сердца, — и чтобы как-то умерить биение сердца, которое отныне уже невозможно будет ничем успокоить, Альбер повел Гейде на высокие террасы.
Луна омывала пейзаж дурманящей нежностью. Ночь выпустила из темницы все свои сокровища. В небе каждая звезда заняла свое место с той же точностью, что и на звездной карте, создавая столь убедительную картину ночи, какой ее знали с давних пор и какой ее можно было бы с полным правом ожидать и теперь, что сердце казалось тронутым этой добросовестной, наивной и почти детской реконструкцией первых дней творения как актом непостижимой доброты. Ночь выпустила из темницы все свои сокровища. Воздух был восхитительно свеж. И когда Гейде и Альбер подошли к концу каменного парапета, то странное волнение в одно и то же мгновение охватило их. Словно залитые слабым светом рампы, круглые шапки деревьев всплывали отовсюду из бездны, сомкнувшись в молчании, придя из опоясывавших замок бездн молчания, как будто то был народ, что заговорчески собрался в тени и ждет трех ударов,что раздадутся на башнях замка. Немое, упорное, неподвижное молчание сжимает душу, которая не можетне ответить на эту безумную, эту восхитительную надежду. Они стоят там вдвоем, бледные, на высокой террасе, и, попав внезапно в луч глядящих на них луны и леса, не смеют сделать шаг назад, прикованные к этому волнующему зрелищу. Они не смеют глядеть друг на друга, потому что все в это мгновение спонтанно принимает слишком внезапный характер важности. Они не знают, [76] ни что с ними произойдет, ни что сегодня решится для них. Ночь так похожа на них. И тогда Гейде, трепеща всем своим существом (как женщина она была, вне всякого сомнения, не так непреодолимо застенчива, и, кроме того, конечно же, Альбер не любил ее), положила на руку Альбера свою холодную, как мрамор, и пылающую, как огонь, руку; с медлительностью пытки она переплела, с силой и неистовством, его пальцы со своими, каждый свой палец с каждым его пальцем, и, притянув его голову к своей, подарила ему долгий поцелуй, потрясший все его тело опустошительной и дикой вспышкой.
76
Грак имитирует здесь библейский стиль повествования. В этом он — последователь Поля Клоделя, основными темами произведений которого («Заложник», 1901, «Черствый хлеб», 1918, «Униженный отец», 1920) также были темы греха и искупления, религиозного просветления мира, лишенного надежды и нравственного закона.
И теперь, будут ли они подниматься по лестницам, проходить по залам, по мрачному сумраку пустынного замка — им уже не удастся освободить свои сердца от тревожной тяжести события.
Оставшись один, Герминьен погрузился во всепоглощающие и мрачные мысли, которым монотонное качание массивного медного маятника часов, украшавших одну из стен залы и чей необычный, наполненный шумом звук стал странно ощутим с момента ухода гостей, нечувствительно придало характер неумолимого рока. Нервы его вздрагивали по мере того, как маятник с каждой секундой все страшнее увеличивал продолжительность этого необъяснимого исчезновения. Дух его с меланхолической настойчивостью блуждал вослед Альберу и Гейде в тайных лабиринтах замка. Конечно, этот внешне столь обычный ужин — детали которого он тут же мысленно перебрал с фантастической точностью — не мог не обогатить его суммой увлекательных и без сомнения мучительных наблюдений, бесконечно запутанный и тем не менее во всех своих моментах предельно значимый лабиринт которых смертельно проницательный дух его тут же развернул перед ним. Знаки слишком очевидного интереса, который Гейде не уставала проявлять в отношении Альбера, не могли ускользнуть от него! — но в то же самое мгновение он проник в их роковой характер. Сказочная атмосфера пустынного края и затерянного в нем замка, окутывавшая фигуру столь очевидно романтическую, любопытство на грани равнодушия, которое со своей стороны Альбер проявлял к ней в течение всего ужина, в то время как с Герминьеном он продолжал диалог, внутреннийхарактер которого должен был в высшей степени заинтриговать всякий от природы властный дух, — все это могло и должно было пробудить с каждой секундой все более страстный интерес Гейде к его другу. До сих пор она знала Герминьена только в его изолированности и относительной обыденности,и внезапно яркий блеск, лихорадочная атмосфера, каждый раз порождаемая союзом этих двух диаметрально противоположных сердец, разрядами которой она чувствовала себя весь вечер прожженной, — причину всего этого она должна была относить к одному Альберу, — а для существа, врожденное и глубокое свободолюбие которого он знал, именно здесь должен был сокрыться источник фанатичной страсти. И пока стенные часы, секунда за секундой, уносили обрывки времени, словно заряженного в данную минуту для Герминьена некоей более богатой субстанцией и пораженного какой-то особой безвозвратностью, горькая и незавершенная улыбка, противореча охватившему его в этот самый момент напряженному размышлению, оживила его губы. Это двойное отсутствие позволило ему, наконец, сосредоточить на себе то внимание, которое до тех пор властно притягивали к себе другие персонажи сцены, — и тогда ему сразу же стал очевиден странно неоправданный характер путешествия, которое он предпринял с Гейде в Арголь, его истинное и волнующее значение. Он должен был признаться себе, что инстинкт, конечно же очень далекий от инстинкта самосохранения, определял его поведение на протяжении всего того времени, что он знал Гейде, и он полагал, что с самого начала испытывал к этому во всех отношениях странному существу полнейшее равнодушие. Возможно, только в этот момент он ощутил, что инстинкт саморазрушения, инстинкт опустошающего самоистощения борется в каждом человеке — и, конечно же, бой этот всегда неравен — с потребностью личного спасения. Конечно же, он мог бы вообразить себе заранее,
Герминьен
Безлюдные пространства, окружавшие замок, бдительно сомкнулись над гостями, чье пребывание, кажется, очень скоро приобрело характер неопределенной длительности. Что касается Гейде, то она чувствовала себя в одном из тех узловчеловеческих вибраций планеты, где абсолютная тишина, порождаемая одним лишь преодолевающим взаимодействием противоположных движений, становится от того лишь более убаюкивающей в своей опасной нестабильности, — и вся природа явилась ей тогда при свете обольстительной и неисчерпаемой новизны: с животной неосознанностью она упивалась свежим и возбуждающим воздухом, сверканием газонов и деревьев, чистотой подвижных вод. Казалось, она вновь облачилась в одежды свежести и невинности. [77] Источник, дубовая роща, позолоченная солнцем прогалина становились целью ее непринужденных прогулок, из которых всякая чисто человеческая побудительная причина, казалось, была на краткое время исключена. Она часто являлась в лесах Сторвана и на морском горизонте, где ее драматическое появление легко могло бы сравниться с редчайшими сценами этой девственной природы, с игрой подвижных вод и ветра, которому она, с чудным величием, доверяла складки своего длинного белого плаща. Жизнь с жаром проникала в ее тело, столь любимое светом, беспрестанно омывавшим его нежной дымкой. Присутствие Альбера, как ей казалось, заполнило до крайних пределов его зачарованное царство; так что ободряющая добродетель этого обожаемого ею тела не раз представлялась ей более близкой и более реальной на свежих берегах источника, в невиданном лесном убежище, чем она могла прочувствовать ее даже во время их первого вечера на террасе, когда она подарила ему поцелуй, смелость которого все еще погружала ее в длящееся удивление.
77
Цитата из «Науки логики» Гегеля: «…жизнь духовная облачена в одежды невинности».
Их совместная жизнь естественно организовалась как четкая и в своих самых неожиданных сцеплениях почти нереальная последовательность театральных сцен, [78] где число действующих лиц, предельно ограниченное, призвано было подчеркнуть чисто внутренний характер драмы. Чаще всего случалось так, что в начале дня каждый из действующих лиц был предоставлен самому себе в своей полнейшей спонтанности: так в экспозициитеатральной пьесы актер предстает перед публикой свежим, еще свободным от все более и более рокового развития событий, которые затем, вплоть до самой развязки, будут налагать суровые ограничения на все его малейшие движения. Эти утра часто посвящались одиночным прогулкам к морю и в лес; и волшебная феерия солнца, и свежесть, что предшествовала новому созиданию выходящего из хаоса мира, в своем опасном коварстве заставляли всех поверить, что жизнь снова открывается перед ними, свободная от всяческих преград; они дышали полной грудью в атмосфере возродившейся юности мира, их дух, казалось, становился девственно свободным от всяческих забот, и в своей возбуждающей свободе, словно играючи, ускользал от воздействия той изощренной атмосферы, которую, как запах озона, оставляемый мощным электрическим разрядом, оставила нависшей над замком гроза первого вечера. Но опытный ум не увидел бы в этом ничего иного, кроме изощренности рока, щедро расточавшего им свои коварные утешения, походившие на смешанное с пряностями ароматное вино, которым укрепляют тело подвергнутых пытке, дабы удвоить в них остроту новых мучений и довести их до высшего предела душераздирающего наслаждения. После обеда оцепенение, под воздействием солнечных лучей охватившее двор и залы замка, возвестило их напряженным от ожидания нервам о начале смертельной игры. Неведомая сила толкнула тогда Гейде и Альбера друг к другу, и в течение длительных часов они исчезали, прятались в опасном уединении в ближнем лесу. Эти бесцельные прогулки по лесу скоро приобрели для обоих непоправимое очарование. И Гейде чудилось, что мир умирает и просыпается каждую секунду вместе с удвоенным шумом их шагов, и что вся ее жизнь, легкая и колеблющаяся, подвешена на руке Альбера.
78
В «Беседах» («Entretiens») Ж. Грак объясняет отсутствие психологизма в своих произведениях стремлением подчеркнуть идею высшей силы, довлеющей героям, фатальность бытия, стремление создать образы-символы, судьба которых заранее предрешена.
Но вскоре за этими мгновениями непринужденности последовало беспокойство. Вся кровь взволновалась и пробудилась в ней, наполнила ее артерии волнующим зноем, словно пурпурное дерево, распустившее свои ветви под небесной сенью леса. Она превращалась в неподвижный кровяной столп, [79] она просыпалась во власти странной тревоги; ей казалось, что вены ее были неспособны удержать в себе хотя бы еще на мгновение ужасающий поток этой крови, бившейся в ней с яростью при едином прикосновении руки Альбера, — и что этот поток мог в любой момент хлынуть и забрызгать деревья своей горячей струей, и тогда ее охватит холод смерти, чей кинжал, казалось, она уже чувствовала между лопатками. И тогда, дрожа, она оставила руку Альбера и легла на мшистую подстилку у его ног, спрятав голову под его согнутой рукой, чтобы он не смог прочитать во глубине ее глаз ее удручающее поражение. И в то время как он, встав и опершись о низкую ветвь, метнул в ее сторону блеск своих жестоких и ясных глаз, с ангельским отречением и доверчивостью — словно покорная рабыня — она возносила к нему, как молитву, сокровища тела, целиком ему преданного. [80] Она развязала сандалии, и ее обнаженные ноги засверкали на свежем ковре мха. Ее груди незримо трепетали под легким шелком. Она распустила волосы, которые, словно лужицы воды, растеклись по газону. Она раскинула руки с напряженными мускулами, дрожавшими у нее под кожей и излучавшими жар чарующей жизни. Наконец, она повернула к нему голову и, полуоткрыв глаза, дала просочиться из них жгучему свету, похожему на пелену крови, в которой она утопала. Она лежала пред ним, полностью отданная тому, от кого ежесекундно зависело чудо продления ее жизни, и порой ей казалось, что масса расплавленного металла со всем его поглощающим жаром рождалась от ее волнующихся и ненасытных грудей, заполнив все изгибы ее плоти потоками жидкого огня; порой же ей казалось, что вся она с бредовой легкостью поднимается к синему и далекому небу, которое вместе с потоком свежего света, что образовался между вершинами деревьев над ее головой, всасывает ее в себя. И такой силы был в ней взрыв жизни, что ей представлялось, будто тело ее, словно зрелый персик, вот-вот раскроется под воздействием печного огня, что кожа ее оторвется от нее всей своей массивной толщиной и повернется к солнцу, чтобы своими красными артериями истощить в себе пламень любви, и ее самая сокровенная плоть оторвется болтающимися лохмотьями от своих оснований и брызнет тысячей складок, словно порвавшееся от крови и пламени знамя, на виду у солнца в невиданной, последней и устрашающей наготе.
79
Здесь Гейде предстает как воплощение священного Грааля — чаши с кровью Христа.
80
Характер Гейде двойственен, а потому в данном пассаже она соотносится уже с героиней вагнеровской оперы «Парсифаль» Кундри, соблазняющей рыцарей на их пути к святому Граалю. Гейде, таким образом, одновременно является целью поиска, инициатором и препятствием.
Но несмотря на то, что благодать подобного самоотречения тяжестью давила ему сердце, Альбер оставался к нему нечувствительным. Может быть, он презирал победу, для одержания которой не приложил никаких усилий, или сердился на то, что воля капризного случая с совершенно необоснованнойиронией бросила в его объятия самое восхитительное из созданий, при том что собственная его воля как будто и вовсе не была принята во внимание. Но в особенности предосудительным казалось ему то, что из всех возможных решений Гейде выбрала столь недвусмысленно простое — которым и стало (как бы его ни оценивать) обладание этим отдавшимся и восхитительным телом. Он видел Гейде, распростертую у его ног, — и на мгновение заставил себя вспомнить другую, навязчиво преследовавшую его картину: он вновь увидел башни замка, которые наступившие сумерки окутали меланхолией в тот самый момент, когда из-за поворота тропинки показались два белых силуэта Гейде и Герминьена; они шли с опущенными головами, сомкнув уста, словно храня в себе тайну неведомого послания, в недоступном для понимания молчании, овеявшим их чудесное появление, — и смехотворная невозможность совместить оба этих образа становилась ему все более очевидной. И он увидел также Гейде — такой, какой она явилась к вечернему столу, трагичная и неправдоподобная, словно театральная принцесса — забарикадированная своей неподвижной красотой; он вновь услышал те утонченные речи, которыми он обменивался с Герминьеном, когда возбуждающее присутствие последнего позволило ему увидеть еев первый раз, — и сама мысль о том, что она думала или могла думать отдать ему в дар самое себя, показалась ему тогда особенно грубой и достойной осуждения уловкой, природа которой была ему, впрочем, не совсем ясна. И тогда он одарил Гейде именами нежной и отныне нерасторжимой дружбы и повел ее назад к замку, где ждал их Герминьен.