Замок Арголь

Грак Жюльен

Радостная уверенность, казалось, изливалась с этих страниц. Конечно, только познание, а не постыдная и свойственная естеству человека любовь, которую Альбер из чувства протеста всегда умел подавлять в себе, могло навсегда привести его к согласию с самим собой; если сам он не ошибается, то так все и обстоит на самом деле: «Вы будете как Боги, [63] познавшие добро и зло», — вот в чем была причина грехопадения, но в этом же был и единственно возможный залог искупления. И еще: «Дух не есть чистый инстинкт, [64] напротив, он предполагает в целом стремление к рассуждению и размышлению. В невинности младенца заключено, без сомнения, много нежности и очарования, но только потому, что она напоминает нам о том, что духу еще придется достигнуть в отношении самого себя». Эта великолепная диалектика была словно дарованным свыше ответом на тревоги Альбера. Итак, освобождает одно лишь познание; необходимое, живое познание; Альбер мысленным взором окинул свою замкнутую, исполненную прилежания жизнь и с гордостью нашел ей полное оправдание. Но эти новые и дикие места, в которые он перенес свое существование, неужели они уже столь сильно затронули романтическиефибры его сердца, что у него появилась потребность в оправдании? Подобная реакция его духа кажется ему вызывающей, и в течение нескольких минут быстрым шагом он ходит взад и вперед по террасе.

63

Еще одна неточная цитата из «Науки логики» Гегеля. Ср.: «Изгнанием из рая миф не заканчивается. Он гласит далее: Бог сказал: „Вот Адам стал, как один из нас, ибо он знает, что есть добро и что есть зло"» (Гегель В. Г. Ф. Указ. соч. С. 130).

64

Ср.: «Дух не есть голое непосредственное, но существенно не содержит в себе момент опосредования. Детская невинность имеет в себе, несомненно, нечто привлекательное и трогательное, но она такова, лишь поскольку она напоминает о том, что должно быть порождено самим духом» (Гегель В. Г. Ф. Указ. соч. С. 1 29).

В Герминьене Альбер вскоре должен

был обрести своего самого дорогого друга. Его постоянная непринужденность, твердая поступь, с которой он ступал по земле, его гениальность в сфере темных человеческих страстей [65] пленяли дух Альбера, всегда слишком уж тянувшийся к неземным высотам, слишком склонный парить в опьяняющих и смутных пространствах, за что и получил он прозвище «доктор Фауст», которым, как он помнил, любил, в частности, называть его Герминьен своим глубоким, всегда словно выражающим некоторое сомнение голосом. Герминьен всегда поражал удивительной способностью проникать в тайны самых неявных побудительных причин человеческого поведения. Долгие умственные беседы, часто продолжавшиеся до рассвета в высокой студенческой комнате, свет которой, подобно свету поздней звезды, озарял улицы, или же в деревенском трактире, куда усталость забрасывала их посреди бесшабашной прогулки по полям и где каждый из них добросовестнейшим образом пытался найти наиболее верный ключ к глубоко скрытым сторонам своей натуры в подобии исповеди-диалога, в котором дух, чтобы взять разбег, бесконечно искал опору в другом внимательном и понимающем духе, — все это тут же воскресило в памяти Альбера ощущение этой неотъемлемой способности двойного зрения. Ему всегда казалось, что Герминьен использовал и в будущем всегда будет использовать свой неизменный аналитический дар беспечно и словно играючи. Возможно, те узы, что связывали его с этой жизнью, были не слишком сильными, поскольку его многочисленные и свидетельствующие о высшей проницательности интересы постоянно распылялись. Порой уникальность некоторых редких картин увлекала его в путешествие по музеям Европы, порой женщина на мгновение становилась источником этого жадного человеческого магнетизма [66] — и тогда Герминьен заставлял ее погрузиться в водоворот тех мощных страстей, в котором неразрешимые осложнения возникали на каждом шагу, словно по мановению волшебной палочки. Но все эти страсти всегда неожиданно обрывались именно в тот момент, когда, казалось, они приобретали почти роковой характер, поскольку Герминьен, заметив, что его партнерша уже готовилась выйти на сцену в качестве драматической героини, воодушевляясь на эту роль благодаря услужливому отражению декораций, в которых она могла разыгрывать живую страсть, умел вовремя вооружиться небрежной и саркастической иронией, которую он мастерски использовал, как используют оружие или очарование, и побороть которую не смогла еще ни одна трагическая страсть. Эти эксцентричные игры разума и сердца, на которые он постоянно вдохновлял и незначительность которых сам же ежесекундно разоблачал своим поразительно естественным поведением, оставляли длительное чувство обиды у всех тех, кого он таким образом вынудил войти в роль, заранее прорисованную им в мельчайших деталях. Обладая тонким и совершенным вкусом, Герминьен проник в тайны литературы и искусства, но он скорее раскрыл их механизм, нежели позволил себе прикоснуться к самой сути обаяния, в них заключенного. И все же его рискованным экзерсисам не чужды были и энтузиазм, и холодная дрожь, и подлинное упоение; в таких случаях его спокойное лицо воодушевлялось, глаза загорались, физическая усталость словно бы переставала оказывать какое-либо воздействие на его стальные мускулы и он мог продолжать споры и рассуждения, без всякого усилия со своей стороны, в течение многих дней и ночей, пока они не достигали своего логического завершения. В самые лихорадочные мгновения внутри него жила невозмутимая сдержанность, демоническая трезвость. Может быть, Альбер и ошибся, освятив именем дружбы отношения, которые со всех точек зрения представлялись крайне неясными и которые, при почти полном сходстве их во вкусах, одинаковой манере манипулировать языком, общей для обоих системе ценностей, действовавшей и непрестанно утверждавшейся как существующая и вместе с тем невидимая, словно филигрань, посреди любого разговора, что они вели с каким-либо третьим лицом, заслуживали бы определения во всех смыслах более тревожного, а именно — сообщничества. Столько странных вкусовых пристрастий, ставших их общим достоянием, общих словечек, которые они перенимали друг у друга, идей, сформулированных в беспрерывном столкновении их острых духовных клинков, тайных сигналов, подаваемых одной лишь вибрацией голоса, воспоминанием о книге, арии, имени, которое, в свою очередь, вызывало вереницу иных общих воспоминаний, — все это в конце концов породило между ними опасную, опьяняющую и мерцательную атмосферу, что исчезала и вновь возникала при встречах, как если бы то раздвигались и вновь соединялись пластины электрического конденсатора. [67] Любой предмет, помещенный в центр этого человеческого горна, представал здесь в новом и опасном свете: звучание речи, блеск красоты порождали между ними анормальные и продолжительные вибрации, словно близость этого взвешенного в воздухе, тяжелого и неподвижного человеческого заряда доводила всякое явление до крайней способности взрыва,до последствий непременно бредовых. И оба они с давних пор, сами того не ведая, питались этим воздухом, несвежим и все же более восхитительным и утонченным, чем обычный людской воздух, — то был человеческий сгуститель,рождавшийся, кажется, из союза этих двух схожих существ, которые своими перстами, похожими на быстрые всполохи молний, постоянно указывали друг другу на головокружительный риск и опасность. Дары жизни и красоты, самые волнующие переживания не имели для них ни малейшей ценности, если они не освещались ярким светом этого двойного отражателя, пронзавшего их в мгновение ока своими магическими лучами; и, возможно, оба дошли уже до той стадии, когда они не могли уже более насладиться добычей, не приведя ее к их общему знаменателю, когда они не могли смотретьсвоими собственными глазами ни на одно из проявлений человеческой жизни, сквозь которое взгляд каждого проникал, как сквозь прозрачный кристалл, если только Другой не предоставлял ему отражающий экран своей опасной внутренней вражды. Потому что они и впрямь были врагами, хотя и не решались в том себе признаться. Они не решались себе признатьсяв этом, и, как это ни покажется странным, не выносили даже самого отдаленного упоминания об отношениях, которые когда-либо вообще могли существовать между ними. Быть может, Гегель бы и усмехнулся, увидев, как подле каждого из них, словно ангел сумрачный и ликующий, шел призрак одновременно его двойника и противоположности, [68] и, возможно, он и задался бы тогда вопросом о форме той необходимой связи,окончательно прояснить суть которой и есть, среди прочего, одна из основных целей этой книги. Так шли они по жизни, бок о бок и молча, смешивая восхитительный вкус смерти, чей близкий и таинственный образ каждый из них нес в своем существе, с исступленным буйством жизни, бывшей их уделом.

65

Данная характеристика Герминьена перекликается с граковской характеристикой Гегеля как гениального короля философов.

66

Аллюзия на произведения сюрреалистов, в частности, на текст Андре Бретона и Филиппа Супо «Магнитные поля» (1920). Ср., напр.: «…рожденный из случайных объятий сильно разбавленных миров, растущий для счастья будущих поколений бог понял, что час его настал: он исчезает вдаль вместе с тысячами электрических разрядов» (Бретон А., Супо Ф. Магнитные поля // Антологии французского сюрреализма / Под ред. С.А. Исаева и Е.Д. Гольцовой. М.: ГИТИС, 1994. С. 24). В своем эссе «Андре Бретон» Грак составил список ключевых слов и выражений в творчестве Бретона. Это прежде всего термины, заимствованные из области физики и электричества: «ток», «чувствительный», «магнетический», «избирательный», «дезориентирующий», «намагниченный», «поле», «проводник» («соигапЬ», «sensible», «magnetique», «electif», «desoriantant», «aimante», «champ», «conducteur») (Gracq J. Andre Breton. Quelques aspects de l'6crivain. Paris: J.Corti, 1948. P. 147).

67

Очередная отсылка к Андре Бретону — к его трем конструкциям времени, основанным на математической (взаимозаменяемость отдельных мгновений) и физических моделях (освоение энергетического поля, беспредельность времени и пространства человеческого тела). Грак, стилизуя Бретона, раскрывает суть отношений между двумя героями: подобно двум противостоящим друг другу электродам, Альбер и Герминьен могут вызвать взрыв, произвести революцию в духовном и интеллектуальном сознании человечества (электрический конденсатор — система из двух или более подвижных электродов, разделенных диэлектриком — бумагой, воздухом и т. д., - обладающая способностью накапливать электрические заряды).

68

В данном пассаже наиболее ярко сказывается влияние на Грака романтической литературы, что, в частности, позволяет более полно понять дуализм его героев. В позднем романтизме, с его конфликтом идеала и действительности (романтическое «двоемирие»), герой безвозвратно отчужден от мира, общества и государства: он либо осознает непримиримое противоречие в самом себе, либо сталкивается со своим демоническим двойником (ср., напр., «Эликсиры дьявола» Э.Т.А. Гофмана, 1815–1816).

Фигура Гейде оставалась для Альбера почти полностью неясной. Отрывочные и непроверенные слухи соотносили ее пребывание на земле с мощными революционными взрывами, [69] которые в последние годы аномально участились в особенности на полуостровах Средиземного моря и в Америке; и, как считали многие, создавалось впечатление, что пароксизмы этих социальных потрясений были единственной атмосферой, в которой эта душа, созданная из льда и пламени, могла существовать в своем естественном ритме. В остальном же в последнее время по ее поводу хранилось молчание, и Альбер отметил тогда со странным чувством неловкости, что даже пол его гостьи, который он никогда не пытался узнать из тех смутных политических слухов, что всегда слушал вполуха, и который само имя Гейде не могло раскрыть ему в полной мере, должен был оставаться для него вплоть до самого момента ее прибытия полностью проблематичным.

69

Возможно, намек на революционно настроенную идеологию сюрреалистов. Вместе с тем портрет Гейде как революционерки напоминает пассаж из более позднего текста Грака «Лотреамон навсегда», в котором он говорит о русских студентах-террористах, влюбленных в музыку и поэзию и начиняющих свои чемоданы взрывчаткой.

Накануне их прибытия бледное солнце сияло над Арголем, и Альбер отправился в долгую верховую прогулку к морю, сверкающую поверхность которого можно было увидеть с вершины башен замка. Он пустил лошадь по дорожке, огибавшей долину между покрытым мхом склоном скалы и настоящей зеленой изгородью, образуемой длинными и гибкими ветвями, которые неутомимый морской ветер ерошил и бросал на скалы — так близкие волны играют с бледным лесом водорослей, тянущихся вдоль рифов, — полностью затеняя тропинку плотным сводом листьев, сквозь которые солнце бросало на землю танцующую подвижную сеть сверкающих пятен. Тропинка выводила на унылый песчаный берег. Последними признаками жизни в этих прибрежных зонах, казалось, были высокие серые травы, чьи тщедушные пучки беспорядочно цеплялись за песчаные пригорки и, подчиняясь порывам ветра, склеивались между собой как намокшая в воде шевелюра. На востоке вид обрывался высоким черным мысом. Море, огромную, мгновенно охватываемую глазом протяженность которого не разнообразила ни птица, ни одинокий парус, показалось ему особенно невыносимым из-за его смертельной пустоты:его бело-серый и тусклый на фоне ослепительного неба цвет, абсолютно выпуклая поверхность, за изгибами которой невольно следовал взгляд, неодолимо напоминали глаз с закатившимся зрачком, где единственно видимым оставался отвратительный и безжизненный белок, чья глядящаяповерхность ставила перед душой самую невыносимую из всех проблем. Узкие белые линии, что в своей текучей стихии на расстоянии повторяли сложный рисунок очертаний бухты, откатывались время от времени в тишине к берегу — и тогда слух с изумлением улавливал грохот гигантского падения, похожего на обвал водяной стены, и широкий текучий язык набегающих волн, словно влажный и шершавый язык теленка, заставлял скрипеть прибрежный песок.

В глубине бухты, там, где печальные травы уступали место голым песчаным берегам, Альбер направил своего коня к меланхолическому скоплению серых и потертых камней, форму которым когда-то явно придала человеческая рука и которые при ближайшем рассмотрении оказались кладбищем, по всей видимости давно уже заброшенным. Песок доходил здесь до уровня низких каменных оград, и весь погост, казалось, был полностью им заполонен. Кресты из массивного камня со странно короткими, как у галльских крестов, основаниями выступали из песка вне всякого видимого порядка: один едва заметный бугорок еще указывал на место захоронения. Дикое запустение этого покинутого людьми места не вызвало, однако, в сердце Альбера ничего, кроме мрачного любопытства, и, привязав свою лошадь к основанию одного из каменных крестов, он быстро обошел аллеи кладбища, заваленные песком. Ни одной надписи уже нельзя было уже разобрать, и действующая сила этого безжалостного и вдвойне святотатственного разрушения обнаруживалась в бесконечном свисте тончайшей песчаной пыли, которую ветер ежесекундно с отвратительным остервенением сбрасывал на гранит. Казалось, она проистекала из Егонеистощимой длани — то были страшные песочные часы Времени! [70] Лицо Альбера стало еще бледнее, чем обычно, и ветер в безумии шевелил пряди его белокурых волос, странно тусклых, цвета овса и песка. Он остановил взгляд на каменном кресте, расположенном немного в стороне от других, и, по всей видимости, значительно более высоком, хотя трудно об этом было судить из-за неравномерного наступления песка. Но более всего во внешнем виде креста смутило Альбера то, что в его ближайшем окружении, где колыхались одни лишь неровные складки песка, не было видно ни одного из еще заметных в этих местах выступов, которые делали столь скорбно объяснимыми в этом пустынном месте эмблемы искупления, так что душа еще долго сомневалась, прежде чем решить, был ли здесь этот крест эмблемой Смерти, схоронившейся в земле у его подножия, или же, наоборот, смело бросал вызов лежавшим в могилах людям, дабы явить им гордую картину вечной Жизни,торжествующей даже и посреди могильного одиночества. Загадка этого двусмысленного и свободного лобного места постепенно завладела всеми мыслями Альбера, и неведомая сила управляла тогда его рукой, когда, сохраняя на лице почти безумную улыбку, которую вызвали в нем тайные сближения, он быстро подошел к кресту и, вооружившись обломком острого камня, грубо начертал на нем имя:

70

Грак, вслед за Э.А. По, прибегает к эффекту заглавной буквы, намекая на сверхъестественный смысл описываемого явления. Ср.: «Я видел, как слова, которые были моей Судьбой, продолжали стекать с этих губ» («Колодец и маятник»),

Гейде.

Тенистая завеса опустилась в этот момент над могильной оградой, и Альбер обернулся, чтобы понять причину этого внезапного затмения солнца и насладиться в последний раз зрелищем бухты. Огромная туча медленно плыла над морскими пространствами, словно сострадательный гость этих текучих равнин, избегаемых кораблями. Ничто не могло бы передать переполняющее и неторопливое величие этого небесного плавания. Казалось, туча вошла на мгновение в бухту, затем, описав торжественную кривую, повернула на восток, восхищая контрастом, обозначившимся, как на раздутых парусах, между ее выпуклым, ослепительно белым животом и глубокими заливами млечной мглы, [71] словно открывшимися в ее лоне. Одно мгновение, и она покачнулась всей своей массой, осветив этот мертвый пейзаж простодушно грозовым величием, потом удалилась, и несколько мгновений спустя непрекращающийся свист ветра в сухих травах и монотонный, глухой топот коня по песку казались единственным знаком жизни, который еще одушевлял эти пустынные песчаные берега.

71

реминисценция из стихотворения Артюра Рембо (1854–1891) «Гласные», в котором поэт, реализуя задуманную им программу — видеть, не понимая, утратив смысл, достигнув неизвестного, — прибегает к новому принципу формирования образа, исходящему из соответствия звука и цвета. Сюрреалисты назвали Рембо сюрреалистом «в практике своей жизни и во всем прочем» (см. «Первый манифест сюрреализма» Андре Бретона, 1924). Подобно Рембо, Грак отказывается от описаний контуров и форм, окутывая предметы загадочным ореолом. Ср.:Заливы млечной мглы, «Е» — белые палатки, Льды, белые цари, сад, небом окропленный; «И» — пламень пурпура, вкус яростно соленый — Вкус крови на губах, как после жаркой схватки…

(Перевод с французского В. Микушевича).

Гейде

Весь следующий день Альбер провел в кабинете, который он обустроил для себя в самой высокой башне замка и откуда открывался вид на лес. Дух его был поглощен туманными, неясными мечтаниями: казалось, накануне ожидаемого приезда гостей лес умножил свои прибежища, заставил сверкать свои тайные тропы; чье-то близкое присутствие пронизало его насквозь, словно легкая жизнь, символическое подтверждение которой привиделось Альберу в мерцании его листьев. Пустые залы замка, погрузившись в тяжелый сон, словно ждали кого-то: звук шагов на плитах, поскрипывание дубовых панно, удар пчелы о стекло отдавались тогда в мозгу, как давно и страстно ожидаемый знак. Альберу казалось странным, что в этом погрузившемся в дрему замке должен появиться гость, [72] или же он погибнет, как сказочный замок, увлекающий под свои обломки таинственных спящих слуг. В теплые послеполуденные часы, посреди праздности, отдававшей беззащитную душу всем страхам полудня, ожидание становилось с каждой минутой все более нестерпимым. К вечеру два высоких силуэта вырисовались на тропинке, ведущей к замку, и Альбер, сердце которого, казалось, готово было выпрыгнуть из груди от опьянения и тревоги, поспешно спустился, чтобы встретить гостей.

72

Намек на замок священного Грааля.

С Герминьеном они встретились самым благопристойным образом. От его крепких плеч, всего его загорелого лица, обрамленного шапкой густых волос исходили довольство и видимая полнота жизни; глубокий тембр его голоса заставлял резонировать каменную залу. Пока они обменивались короткими приветствиями, облаченными в намеренно пустые и странно-невыразительные фразы, третий персонаж без всякого усилия со своей стороны сосредоточил на себе весь интерес действия, мгновенно исключив саму возможность его банального развития. В одну секунду Гейде заполнила собой залу, замок и всю местность Арголь своей сияющей и всепоглощающей красотой.

Казалось, она была полностью облачена в белые материи, удивительно тонкой работы — с широкими складками, сквозь которые можно было разглядеть движения ее розоватых рук. Лицо ее было изменчивым, как день, и великолепное сочетание различных выражений, появлявшихся на нем, казалось, напоминало призму, в которой каждый падающий на нее луч света оставался заключенным внутри и светился под кожей нежнейшей чистоты, будучи самой одухотворенной кристаллизацией дня. Даже глаза, которые поэты всегда считали отражением небес, казались не самым ярким источником сияния на лице, где невидимые и прозрачные жилки словно переливались бесконечным светом. Всякая идея линий и пропорций, с которой мы привыкли связывать наши обычные представления о красоте, показалась бы неуместной при малейшей попытке описать беспримерное свечение ее лица, как бы созданного для того, чтобы сделать очевидной в глазах наименее предвзятых зрителей ту кардинальную разницу, что существует между качествоми степенью. Ипоскольку чистое качество царило в ней целиком и полностью, независимо от какой-либо идеи величия и, соответственно, способности суждения, то лишь у одной музыки хотелось инстинктивно заимствовать средства для описания этой неземной фигуры: ни один художник, ни один поэт не осмелился бы передать сверхъестественный блеск этой красоты, не испытав внутреннего ощущения смехотворностисвоих попыток — лишь к нескольким редким и глубоко двойственным мелодическим модуляциям, и, в частности, некоторым почти заклинательным фразам «Лоэнгрина» [73] (где нестерпимый блеск меча своим холодным сиянием словно противоречит наиболее теплым и ностальгическим звукам) дух прибегает как к последнему убежищу, пытаясь овладеть красотой, перед которой с самого начала капитулирует разум и которая навеки не подлежит ни обжалованию, ни осуждению, поскольку прежде, чем быть понятой как единственная,она должна быть предчувствована таковой.

73

Опера «Лоэнгрин» (1845–1848, поставлена в 1848 г.) Рихарда Вагнера была написана по мотивам саг XIII в. Основной идеей «Лоэнгрина» является утверждение высшей миссии художника, призванного водворить христианско-рыцарскую «справедливость» на земле.

Какие только усилия ни прилагал Альбер, чтобы прояснить для себя характер отношений (о которых до сего дня он абсолютно ничего не подозревал), существовавших между Герминьеном и Гейде, и объяснить себе этот двойной визит, — все оставалось для него загадкой. Втроем они медленно прошли по залам, и Альбер нечаянно обнаружил тогда одну примечательную особенность замка, которая заключалась в том, что необычные и постоянно меняющиеся размеры комнат с их странной акустикой меняли тональность голосов собеседников, и разговор, бывший веселым и оживленным в светлых, залитых солнцем залах, приобретал под воздействием металлического резонанса медных плит быстрое и отрывистое, как удар меча, звучание, понижаясь в тоне и затихая в глухом полумраке высоких сводов салона, доходя до почти неразличимого и напряженно-музыкального лепетания.