Замок Арголь
Шрифт:
Обстоятельства, сопровождающие действие этой новеллы и обыкновенно трактуемые как скабрезные, отнюдь не являются в ней основными. По зрелом размышлении и честно говоря, кажется, что их нельзя рассматривать иначе, как инстинктивное проявление вполне понятной целомудренности. Только гению под силу было бы обойтись здесь без ремарки, типа «не дайте себя поймать на этом». Постоянная сопротивляемость явлений, подобных тем, о которых я только что говорил, в отношении к любому истолкованию, каким бы привычным оно ни было, может быть воспринята как единственная причина скромного предназначения этого рассказа быть представленным на всеобщее рассмотрение.
Следует ли говорить, что было бы слишком наивным рассматривать под символическим углом зрения те предметы, действия и обстоятельства, которые на перепутьях этой книги, казалось бы, неизменно стараются сыграть злополучную роль маяка. Символическое объяснение бывает, как правило, настолько смешным обеднением того случайного, что всегда заключает в себе жизнь реальная или воображаемая, что при отсутствии какой-либо указующей идеи одно только грубое и очень доступное понятие, возникающее вокруг каждого события, вокруг больших и малыхобстоятельств, могло бы во всех случаях и в этом, в частности, наилучшим образом составить ей замену. Сама по себе убедительная энергия того, «что есть данность», если воспользоваться блистательной формулой метафизиков, должна была бы навсегда сделать ненужными, как в книгах, так и в жизни, любые уловки глуповатой символической фантасмагории и побудить нас раз и навсегда к решительному акту очищения.
Что касается той машинерии, которая в этом рассказе повсюду пускается в ход и которая предназначена приводить в движение всегда трудно управляемые пружины ужаса, то особое усилие приложено было к тому, чтобы она не была и тем более не казалась чем-то необычным, но могла бы играть, насколько это вообще возможно, роль опознавательного знака. Разрушающиеся замки, таинственные звуки и огни, привидения, появляющиеся в ночи и в снах, очаровывающие нас своей полнейшей узнаваемостью и окутывающие необходимой иронией сразу же возникающее при том чувство дурноты, заранее предупреждая,
36
Ср. в «Манифесте сюрреализма» (1924) Андре Бретона: «Более, чем кто-либо другой, я обязан углубить дурной вкус своей эпохи…» (Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западно-европей — ской литературы XX в. М.: Прогресс, 1 986. С. 49. Перевод Л. Андреева, Г. Косикова).
37
Данное соображение следовало бы еще проверить.
Здесь упоминаются: победа Наполеона над войском генерала Бенигсена в битве при Фридланде 14 июня 1807 г., после которой был заключен Тильзитский мирный договор; битва при Каннах (селение в юго-восточной Италии) 216 г. до н. э. между римлянами и карфагенянами во время 2-й Пунической войны, в которой карфагенское войско под предводительством Ганнибала одержало победу. В битве при Росбахе (восточная Германия) Фридрих II Прусский разбил 5 ноября 1 757 г. франко-австрийские войска во время Семилетней войны. Левктры — город в Беотии (Греция), около которого 5 августа 371 г. до н. э. беотийские войска Эпаминонда разгромили спартанцев, и Спарта утратила гегемонию в Греции. Грак, сопоставляя эти битвы, не только демонстрирует хорошее знание истории (вспомним, что сам он был учителем истории), но и основывает свои сравнения еще и на блистательном знании военной стратегии: общее между битвой при Каннах и при Фридланде — то, что и Наполеон, и Ганнибал одержали победу благодаря примененной ими стратегии внезапного окружения противника, а сходство между тактикой прусских и беотийских войск состояло в использованной ими обходной тактике.
38
Речь идет о романах Энн Радклиф «Удольфские тайны» (1 794), Горация Уолпола «Замок Отранто» (1764) и рассказе Эдгара По «Падение дома Ашеров» (1839), то есть так называемых «черных», или «готических», романах, к которым также широко обращались и сюрреалисты. В самом тексте Грака можно найти немало параллелей с этими произведениями, построенными на фантастических сюжетах, сочетающих, как правило, развитие действия в необычной обстановке (в покинутых замках, кладбищах, на фоне зловещих пейзажей) с реалистичностью деталей быта и описаний, еще более усиливающих остроту и напряженность повествования. Можно установить и ряд непосредственных параллелей между «Замком Арголь» и фантастическим рассказом По: приезд Альбера, описание его внешности, его принадлежность к угасающему дворянскому роду, эпизод с гравюрой, похороны и смерть Гейде (в тексте По, когда леди Мадлен выходит из могилы, начинается гроза; в ночь смерти Гейде тоже разражается гроза и т. д.).
Арголь [39]
И хотя деревня все еще плавилась в знойных лучах послеполуденного солнца, Альбер вышел на длинную дорогу, что вела в Арголь. Под защитой уже увеличившейся тени, отбрасываемой боярышником, пустился он в путь.
Он хотел подарить себе лишний час, чтобы прочувствовать всю тревогу, которую внушило ему одно случайное обстоятельство. Месяц назад он купил поместье Арголь — вместе с лесами, полями и службами, — не посетив его перед тем ни разу, по восторженной, скорее таинственной, рекомендации (Альбер хорошо помнил этот странный гортанный голос, так повлиявший на его решение) одного очень дорогого друга, несколько более, чем подобают приличия, восторженного любителя Бальзака, историй шуанов, а также «черных» романов. [40] Так, не слишком раздумывая, подписался он под обращением к немыслимой благодати случая.
39
Название романа одновременно отсылает и к личным воспоминаниям писателя, и к литературной традиции, прежде всего к любимому писателю Грака Жю — лю Верну, автору в т. ч. романа «Замок в Карпатах». Местность, где расположен литературный замок Арголь, напоминает пейзажи Бретани, которую Грак посетил впервые в 1931 г. Позднее он объяснял, что Арголь — всего лишь название, которое случайно попалось ему в дорожном путеводителе летом 1 937 г. Небольшой городишко Арголь (780 жителей) понравился Граку своим месторасположением: примерно 2–3 км от моря, окруженный живописными лесами. По-бретонски название «Арголь» означает «в смертельной опасности» («en danger de perir»). Вместе с тем название являет собой анаграмму священного Грааля.
40
Речь идет о романе Бальзака «Шуаны, или Бретань в 1799» (1827–1829). Местом действия романа является Бретань — одна из западных провинций Франции. Здесь, как и в соседней провинции Вандее, в 1799 г. произошло возглавляемое дворянами-роялистами и католическими священниками антиреспубликанское восстание. Вообще же круг чтения Альбера — это круг чтения самого Грака, историка и географа по образованию. Писатель не только заставляет своего героя читать Бальзака, но и сам с первой страницы романа отдает дань своему «учителю», имплицитно устанавливая параллели между собственным текстом, вагне — ровским «Парсифалем» и «Беатрисой» Бальзака (так, например, подобно бальзаковской Камиле, пригласившей Беатрис на погибель Калиста, Герминьен приводит Гейде к Апьберу, и т. д.).
Он был последним отпрыском знатной и богатой, но не слишком искушенной светской жизнью семьи, которая очень долго и ревниво удерживала его в пустынных стенах отдаленного провинциального поместья. В пятнадцать лет в нем расцвели все дары духовной и физической красоты, но он отвернулся от успеха, который все с редкостным единодушием предсказывали ему в Париже. Демон познания уже тогда завладел всеми силами этого духа. Он посетил университеты Европы, отдавая предпочтение наиболее старым, тем, в которых средневековые наставники сумели еще оставить воспоминание о философском знании, превзойти которое редко удавалось в новейшие времена. Его видели в Галле, Гейдельберге, Падуе, Болонье. [41] Везде он обращал на себя внимание широтой своих познаний, блистательной оригинальностью суждений; но, хотя круг его друзей был весьма невелик, более всего удивляло в нем стойкое презрение к женщинам. Он не избегал их, но, не отступая от своей манеры спокойного и постоянно уравновешенного поведения, выказывал особый дар, стоило ему только вступить с одной из них в более близкие отношения: провоцировать ее столь ненормальными и холодно-экстравагантными выходками, что самые отважные женщины при этом бледнели и, раздосадованные тем, что обнаруживали в себе нечто, что он немедленно определял как страх, довольно скоро, хоть и с сожалением, оставляли его продолжать свой путь, как и прежде страннический и бесшабашный. Иногда какой-нибудь очерк, особенно богатый интересными соображениями, или статья, в которой использовался важный и редкий материал, вызывали одновременно восхищение и беспокойство — всем тем, что они заключали в себе странного, отражая вкусы и душу автора, — у тех нескольких верных друзей, которые еще оставались у него в литературном мире Парижа. В последние годы красота его лица, усилившаяся бледность которого стала теперь постоянной, обрела характер почти роковой. Строгие линии лба, разделенного на две выпуклые доли, терялись в белокурой воздушной шевелюре, которая казалась такой тонкой материей, что ветер, играя в ней, развивал и удлинял сухие и словно отделенные друг от друга локоны, — чрезвычайно редкое свойство, характерное для отдельных натур, посвятивших себя беспрестанно изнуряющим спекулятивным размышлениям. Нос был тонким и прямым, словно созданным из бархатисто-матовой материи, ноздри подвижными и чрезвычайно контрактильными. Глаза завораживали коварством, измышленным самой природой, пожелавшей, чтобы оси их не были строго параллельны, и, казалось, стоило им обратиться к человеку, они тут же пронзали его насквозь, [42] сообщая ему почти физически весь груз колоссальной внутренней мечтательности, — во взорах же, бросаемых им в сторону, открывался чистый белок, словно нечеловеческий и внезапный знак полубожества, ввергавший в глубокое смущение окружающих. Упругие губы обладали примечательной способностью морщиться. Посадка головы была грациозной, а широкая массивная грудь словно создана, чтобы давать полную волючувствам. Из его горячечных рук с худыми и длинными пальцами словно перетекала в каждого, кто их касался, своя независимая жизнь, а малейшие движения сочлененных и вместе с тем исключительно подвижных пальцев были восхитительно выразительными. Такой была эта ангельская и мечтательная фигура: воздух, пришедший из высших сфер, легкий и подвижный, казалось, без конца притекал к челу, в котором обитал свет, но духовность его физиономии ежесекундно перечеркивалась плотской, смертельной элегантностью его тела, крепких и длинных конечностей — в этом-то и заключалось дополнительное коварство; тревожная гибкость, уснувший жар, сумерки и магия тяжелой крови наполняли его артерии — любая женщина захотела бы бессильно упасть в эти объятия, как в прибежище или капкан. Такой была эта притягательная фигура, созданная, чтобы проникнуть
41
Грак намекает на немецкий романтизм, существенно повлиявший на его творчество.
42
Курсив указывает на скрытую цитату. Речь идет о герое Новалиса Генрихе фон Офтердингене. Ср.: «…упоенный взор его как будто проницал незримое. Лик его, младенчески невинный и простой, принадлежал, казалось, иному миру». (Новалис. Генрих фон Офтердинген. М.: Ладомир, 2003. С.27.)
43
Каждый из трех героев выполняет отведенную ему, как актеру в театре, роль. Функция персонажа Альбера состоит в том, что именно он может и должен проникнуть в тайны бытия, чтобы понять смысл человеческого существования.
Дух его, как мы уже поняли, был особенно подвержен философическим исканиям. В двадцать лет, отбросив всяческие мысли об успехе или карьере, он поставил перед собой задачу разрешить тайны чувственного и мыслительного миров. Он прочел Канта, Лейбница, Платона, Декарта, [44] но естественная склонность увлекла его к философским системам более конкретным и, как считали некоторые, более смелым, которые, словно приняв с редкостной открытостью мир в свои объятия, не удовлетворяются тем, чтобы осветить его лучом отдельного света, но ищут у мира всей правды и всего объяснения, разобрав его на составляющие, как это делали Аристотель, Плотин, Спиноза. [45] Но в особенности страстное любопытство влекло его к гениальному королю философов Гегелю; [46] этому принцу комплексной универсальной науки, тому, кто сорвал венец славы со всякого абстрактногознания, для кого самые блестящие философские системы стали лишь туманностями, из коих он создал свой гигантский Млечный Путь, — именно ему он энергично отдавал свое предпочтение, принимая диалектику за тот самый рычаг, который смеха ради истребовал как-то Архимед [47] и которым смог затем поднять весь мир; и он взял с собой тома Гегеля в свое одинокое поместье в Бретани, чтобы, посреди этого меланхолического края, заполнить ими с избытком хмурые и, как он предвидел, бесплодные дни.
44
Философские пристрастия Альбера воспроизводят (за исключением Гегеля — см. ниже) список авторов, входящих в обязательное чтение по предмету философии в подготовительных классах лицея, где преподавал сам Грак.
Иммануил Кант (1 724-1 804) — немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии, автор в т. ч. книг: «Критика чистого разума» (1781), «Критика практического разума» (1788), «Критика способности суждения» (1790). Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716) — немецкий философ, математик, физик, языковед, автор в т. ч. работ: «Монадология» (1714), «Теодицея» (1710), «Новые опыты о человеческом разуме» (1704).
Платон (428–348 или 347 до н. э.), древнегреческий философ-идеалист.
Рене Декарт (1596–1650) — французский философ, математик, физик, в основе философии которого — дуализм души и тела, «мыслящей» и «протяженной» субстанции. В учении о познании Декарт — родоначальник рационализма.
45
Аристотель (384–322 гг. до н. э), древнегреческий философ. Согласно его философии, источником движения и изменчивого бытия является вечный и неподвижный «ум» («нус», перводвигатель).
Плотин (ок. 204/205-269/270) — греческий философ, основатель неоплатонизма, выделявший три главные субстанции бытия: ум-нус, содержащий идеи; мировую душу, заключающую в себе все индивидуальные души; и телесный мир — космос.
Бенедикт Спиноза (1632–1677) — нидерландский философ, пантеист. Согласно его теории, природа, пантеистически отождествляемая с Богом, есть единая, вечная и бесконечная субстанция, причина самой себя; мышление и протяжение — атрибуты данной субстанции; отдельные вещи и предметы — ее модусы. Человек — часть природы, душа его — модус мышления, тело — модус протяжения.
46
Вильгельм Георг Фридрих Гегель — немецкий философ, создавший на объективно-идеалистической основе систематическую теорию диалектики, к которой обращается Ж. Грак, размышляя о том, как примирить два противоположных начала в человеке. По Гегелю, дух выше материи и потому первичен по отношению к телу человека. Во Франции особый интерес к Гегелю возникает лишь после Второй мировой войны; когда Грак писал «Замок Арголь», Гегелем интересовались лишь марксисты и сюрреалисты. Последних в Гегеле привлекало отрицание разума как мощной, движущей миром силы, о чем сам Г рак неоднократно писал впоследствии (эссе «Андре Бретон», лекции «О сюрреализме»).
47
Ранние сочинения Архимеда (ок. 287–212 до н. э.) по механике («О рычагах», «Книга опор») утрачены. До наших дней дошло сочинение «О равновесии плоскостей», в котором математически выводится закон рычага и излагается учение о центрах тяжести. Легендарное происхождение имеет фраза Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир».
Дикий и пустынный характер местности, в которой по странной воле случая он должен был задержаться на несколько месяцев, не замедлил поразить его дух, успокоенный монотонной ходьбой. Справа простирались голые песчаные равнины, где глаз не мог оторваться от тусклой желтизны утесника. Повсюду вода дремала в поросших травой лужицах, по краям которых неровные булыжники посреди зыбкой почвы служили единственной надежной опорой для путника. На горизонте земля приподнималась гигантской складкой, превращаясь в подобие низкой горной гряды, в которой эрозия вырезала три или четыре утеса, нависших один над другим. Предзакатное солнце окрасило в этот момент своей великолепной желтизной невысокую траву гор: на их вершинах зубцы острых песчаников, грубые, наполовину разрушенные, похожие на столбы, вырисовывались в своих мельчайших деталях на фоне неба; подвижный воздух и светящееся, словно посеребренное отражением совсем близкого океана небо придавали четким очертаниям гор особое величие. Слева простирались мрачные и печальные леса, в основном дубовые, изредка попадались также сосны, черные и тощие: слышно было, как текли в них невидимые ручьи; Альбера же особенно поразила редкостная и печальная монотонность птичьих голосов. Возвышенность, начинавшаяся в непосредственной близи от дороги, закрывала вид с одной стороны: на ней приморские сосны, вытянувшись в тончайшую линию на гребне холма, своими элегантными горизонтальными ветвями, казалось, подчеркивали на фоне заходящего солнца очертания косогора и на мгновение придавали пейзажу внезапную легкость японского эстампа. Западный ветер мощно раскачивал ветви дремучего и затерянного леса, огромные серые тучи быстро неслись по небу; казалось, человеку нет места в этих пустынных краях. В конце концов ощущение пустыни стало угнетать душу Альбера, и потому, едва заметив сквозь просвет в ветвях деревьев и сумев, как ему показалось, узнать башни поместья Аргольпо некоему, до сих пор ему еще неведомому биению сердца, он испытал странное чувство удовлетворения и — в самом что ни на есть прямом, как мы уже поняли, значении этого слова — признания.
Замок возвышался на краю скалистого отрога, вдоль которого только что шел Альбер. К нему вела извилистая тропинка — недоступная для транспорта, — ответвлявшаяся слева от дороги. Тропинка змеилась некоторое время через заболоченный луг, где Апьберу то и дело слышался звук торопливого ныряния в воду лягушек при одном приближении его шагов. Затем, резко поднявшись, она вплотную подходила к самому склону гор. Там уже царила полная тишина. Густые массы папоротника высотой в человеческий рост окаймляли тропинку; с обеих ее сторон поразительно прозрачные ручьи беззвучно струились по галечному дну, густой лес окружал дорогу в ее капризных извивах на склонах гор. Во все время подъема самая высокая башня замка, нависая над ущельями, где путнику с трудом удавалось продвигаться, смущала взгляд своей почти бесформенной массой, состоявшей из коричневых и серых, грубо сцементированных сланцев, с редкими зияющими проемами, так что в конце концов в груди рождалось чувство смятения почти невыносимое. С вершины этого немого наблюдателя лесного одиночества глаз часового, прикованный к шагам путника, не смог бы ни на мгновение потерять его из виду в самых причудливых излучинах тропинки, и если бы ненависть, сидя в засаде в этой башне, ожидала здесь украдкой прокравшегося гостя, то не избежать бы ему неминуемой беды! Мерлоны этой мощной круглой башни, возведенной из толстых гранитных плит, вырисовывались всегда ровно надголовой путника, пустившегося в свой утомительный путь, и делали еще более разительным проворство тяжелых серых туч, которые ежесекундно огибали их со все увеличивающейся скоростью.
В тот момент, когда Альбер достиг вершины этих крутых склонов, вся масса замка выступила из-за последних кустов растительности. И тогда стало видно, что фасад его полностью перегораживал узкую косу горного плато. Примыкая слева к высокой круглой башне, фасад состоял из одной только толстой стены, сложенной из плоских плит голубого песчаника, скрепленных сероватым цементом. Особо величественный характер зданию придавала крыша, сооруженная в виде террасы — довольно редкая особенность, если учесть вечно дождливый климат этого края; верхняя часть ее высокого фасада словно прочерчивала по небу жесткую горизонтальную линию, как это бывает со стенами разрушенного пожаром дворца, и поскольку, так же, как и башню, увидеть ее можно было, только находясь у самого подножия стены, она производила не поддающееся никакому определению впечатление высоты.
Форма и расположение редких проемов были не менее удивительны. Всякое представление об этажах, неразрывно связанное в нашу эпоху с мыслью о гармоничной архитектуре, казалось, было оттуда изгнано. Редкие окна открывались в стене почти всегда на разной высоте, наводя на мысль о странной внутренней конструкции замка. Все нижние окна имели форму низкого и сильно вытянутого прямоугольника; было заметно, что архитектор вдохновлялся моделью бойниц, специально устраивавшихся в старинных крепостях для стрельбы из аркебуз. Ни один цветной узор не украшал края этих длинных и узких проемов, зиявших в голой стене как тревожащие отдушины. Высокие окна поддерживались стрельчатыми арками, поразительно вытянутыми и узкими, и направление этих вертикальных линий, взметнувшихся к небу в почти конвульсивном порыве, создавало вкупе с тяжелым горизонтальным гребнем гранитных парапетов высокой террасы контраст почти невыносимый. Все окна были украшены витражами неправильной и угловатой формы, вставленными в оправу свинцовых пластинок. Низкая и узкая, сделанная из панелей резного дуба дверь, в которой поблескивали медные гвозди, открывалась в левой части фасада у подножия сторожевой башни.