Замок братьев Сенарега
Шрифт:
Тогда, по слабому разумению моему, — молвил Тудор, — тогда — то и станут они опасны. Ибо в Писании сказано: взявший меч — погибнет от меча.
— Сильный в писании воитель — силен вдвойне, — похвалил, пряча злую усмешку, хитроумный патер,
— Как и божий инок, владеющий оружием, — ответствовал Тудор. Аббат так и не понял, относятся ли эти слова к появившемуся в ту минуту во дворе замка рыцарю Конраду фон Вельхагену или к нему самому. Но подозрения его усилились многократно.
А сотнику вспомнился другой латинский священник — епископ, которому, хоть и недолго, довелось Боуру служить ратную службу в Италии. Обжора и драчун, бабий угодник и сущий разбойник, во главе двух сотен головорезов налетавший за добычей на соседние замки, городки и селения, любитель рукопашных схваток, — во сколько раз великий тот грешник был честнее и лучше рыжего исчадия ада, запросто восседавшего среди леричского двора на дубовом бревне!
7
Нуретдин—ага, с изяществом прикоснувшись рукою ко лбу, устам и сердцу, опустился на указанный ему мессером Пьетро высокий стул на верхней площадке донжона и с интересом оглядел присутствующих. Странное общество собралось, однако, в этой крепости франков, столь далекой от города, где родились ее хозяева. Нуретдин—ага знавал немало итальянцев, но этих никак не мог понять. Каким проклятием загнал этих франков в столь неподходящее для них место злокозненный князь тьмы Иблис? Молодой осман думал, с чего начать свой рассказ. Два неполных года всего прошло с того дня, когда пал в дыму и пламени невиданного приступа сказочный город кесаря Константина. Какой же повести ждут эти франки от него, беглого турка, какую — главное — услышать хотят?
— Не знаю, — продолжил он вслух эту мысль, — не знаю, какой рассказ будет приятен вашим милостям, благородная дама и вы, храбрые рыцари. Поведаю поэтому единственно полезное — правду. Какой видел ее я, ничтожный ага, вчерашний раб султана, сегодняшний гребец с разбитого волнами корабля.
Рассказчик умолк, собираясь е мыслями. Царевич Орхан — это был действительно он — надеялся еще остаться неизвестным для этих франков, сойти н их глазах за скромного янычарского сотника. В этом духе и повел он свою повесть — о том, что мог видеть и слышать в осажденном Константинополе беглец из турецкого войска опальный ага.
Но что видел й слышал на самом деле щах — заде[54] Орхан? Какой предстала перед ним трагедия обреченной столицы базилеев, как сложилась в те страшные дни его собственная судьба? Какие картины видел он взором памяти, ведя рассказ от имени Нуретдина — аги, безвестного скитальца?
Орхан был сыном великого воителя, султана Амурата Второго, младшим братом царствующего падишаха Мухаммеда. Рожденный, в отличие от брата, законной женой Мурада, Орхан имел больше прав на отцовский престол. Но к делам государства охоты не имел никогда. Шах — заде, сын воина, родился воином, был счастлив среди ратников, командуя полком анатолийских спахиев. Он рубился в первом ряду своих конников, спал среди них у костра на простой кошме, подложив под голову седло, был добрым товарищем для всех на привале, в походе, в бою. В войсках шах — заде любили, по достоинству сравнивая справедливого и скромного воина е его прадедом, легендарным Османом. И, кликни он клич, вторичное отречение Мурада[55] привело бы к власти не Мухаммеда, а Орхана.
Орхан, однако, не стремился к престолу. Шах — заде рассудил, что носитель великих замыслов, деятельный политик Мухаммед будет лучше возглавлять державу, и не препятствовал воцарению брата. Турецкий принц пожалел об этом на следующий же день, узнав, что новый падишах приказал перерезать всех своих братьев, не пощадив и девятимесячного Османа. Товарищи помогли бежать Орхану, стоявшему с полком в Руме — лии, близ босфорских берегов. Шах — заде укрылся в Константинополе. Мухаммед, искренне тем разобиженный, разыграл великодушие, прислал к Орхану доверенного пашу с собственноручным письмом, заверявшим беглеца в прощении и братской любви, и положил даже изгнаннику щедрое содержание — триста тысяч серебряных царьградских аспров в год. Бывая, как гость, в своей будущей столице, Мухаммед дважды встречался с братом. Но вернуться не уговаривал, знал: Орхан не поверит ему, не простит убийства мужского потомства отца[56]. Да и к чему было приманивать беглеца обратно? Зная себя, Мухаммед понимал, что рано или поздно, в приливе подозрения, велит его устранить, в Константинополе же Орхан — все равно что в темнице, город окружен войсками падишаха и наводнен его лазутчиками.
Царь — город лежал перед Орханом, когда тот прогуливался по его стенам, словно голова без туловища. Когда—то у нее было могучее, невиданно большое тело, раскинувшееся на трех материках. Руки великана доставали до Иберии и азиатских пустынь, ноги упирались в Карфаген и истоки Нила. Великан крепко держал эти земли, грозя всем далеко вокруг. Теперь осталась одна исполинская голова. Тело ее более не питает, но голод ей все — таки не грозит: огромную голову снабжают пищей свершающиеся здесь торги. По путям, сходящимся к ней, тысячи кораблей беспрестанно привозят былой повелительнице живительную пищу — золото, дорогие товары, хлеб. Голова еще защищена, словно шлемом, могучими укреплениями. Еще виден народам над нею венец былого величия. Но она отрублена, да еще в петле — в кольце вражеской осады.
Гигантская голова, к тому же, давно безумна. В старческом мозгу, словно бред, бурлят нелепые распри. Ей кажется еще: она — владычица полумира, довольно того пожелать, и сильное, прежнее тело прирастет к ней опять. Свершится чудо, господь пошлет с неба, святого стратига, и у былой воительницы появятся снова могучие руки, и ангел вложит в них огненный меч. Воспоминания о былом в бреду становятся мечтами о славном будущем, уверенностью, что оно наступит. Но приходит прояснение, и с ним — отчаяние. К счастью, приходит редко.
В Константинополе шах — заде, как всегда, жил скромно; здесь обнаружилась с новой силой вторая, после воинской, склонность молодого османа — к чтению и раздумьям о запутанных делах мира сего. Склонясь над книгами, которыми, по просьбе Мухаммеда, снабжал его патриарх Исидор, арабскими и латинскими итальянскими и греческими, Орхан, подолгу размышлял о славном прадеде Османе, о длинном пути, приведшем его народ из каменистых просторов Анатолии сюда, на райские берега Босфора. Вот стоят они, полки храбрых Османовых правнуков, в виду последнего оплота державы, противостоявшей им три сотни лет. Что станет с ними, с его народом, когда твердыня эта падет? Найдет ли здесь народ Османа ласковую новую родину, где сможет основать новую тысячелетнюю державу и отдохнуть, наконец, от кочевий и браней? Или его погонит далее, умирать под другими крепостями, неуемное честолюбие брата и потомков его? Либо случится худшее: как Геракл, отравленный кровью сраженного им кентавра, народ Османа впитает миазмы тления, сотни лет разлагавшего огромное тело давно почившего духом византийского великана, и постигнет его от этого скорая, но мучительная кончина, ибо суждено в таком случае его народу, еще юному и могучему, гниение при жизни? В писании мусульман сказано твердо: Аллах отдал своим мюридам кровь неверных. Но значит ли это, что верные, слушаясь воли Аллаха, обязаны двигаться все далее, проливая кровь?
Орхан думал и о брате, которого прежде любил. И было, казалось, за что: храбрый в бою и умный в совете, друг философов, художников и поэтов, Мухаммед казался прирожденным государем и вождём. Но был, являя показное великодушие, коварен и жесток. Орхан помнил, как во время похода к нему прибежал, таясь, один из ближних воинов брата: Мухаммед — де, желая показать своим аскерам[57], как мало подвластен женским чарам, собирается на их глазах зарубить самую красивую из своих наложниц. Орхан опоздал: брат успел своей рукой отрубить девушке голову и держал ее, высоко подняв за прекрасные волосы, намотанные на окровавленный кулак. Уже потом, дознаваясь, кто съел посланную к его столу душистую дыню, Мухаммед повелел вспороть животы четырнадцати юным слугам сераля. А впоследствии, беседуя с итальянским художником о тайнах человеческого тела, молодой султан приказал отрубить перед ними голову проходившему мимо рабу, чтобы гость мог увидеть, как сокращаются в смертных корчах мышцы перерезанной шеи.
Орхан не был жесток, пленных щадил. Но кто меж властителей того мира не был грешен тем грехом? Властители мира в ту пору не щадили родных и близких, и в этом повинуясь инстинкту — сохранить от соперников собственную власть и жизнь. Свято чтимый потомками победоносный Баязет убил брата Якуба, устроив резню в серале. Мухаммед только следовал завещанному дедом примеру. Но Орхан держал перед тем на руках маленького Османа; этого младенца — братишку он уже никогда не сможет простить Мухаммеду, как ни сложится далее их судьба. Тем более, что сам брат ему не простит. Того, что избежал расправы, что не пытался его свергнуть. Чужой пощадил бы, брат — никогда.