Замок братьев Сенарега
Шрифт:
Юноша молчал, чуя ловушку.
— Такое было, откроюсь тебе, сын мой, — доверительно продолжал аббат, — такое было и со мной. Искал я волю и в конных рыцарских хоругвях, и на палубах кораблей, и на самом крае обитаемых земель, где живут дикие племена, не познавшие Христа. И знаю, на склоне лет моих, как тщетно люди ищут благую волю. Погляди вокруг: разве мессер Антонио, великий мастер, волен уйти от искусства своего, если, хотя и в Леричах, никем тому не понуждаемый, творит свое дело? Разве Василь свободен от вещей не в пример более низменных — своих сетей и удилищ, лука и стрел, от плотницкого топора и кузнечного горна? Никто не волен, милый Мазо, от всесильной госпожи — от доли своей. Ибо убежать от нее никому еще не было дано.
— Телом — может быть, отец мой, — с почтением возразил Мазо, в котором проснулось генуэзское упрямство. — Но духом?
— Вот тут, — воскликнул аббат, — тут и близок ты к истине, возлюбленный сын мой! Ибо есть на свете истинная и высшая воля, доступная немногим, прозревшим, услышавшим вышний глас. Ибо вольность вольны — в отказе от мира, опутывающего дух наш узами тысячеликих соблазнов, ввергающих в унизительное рабство греха. Вольность, сын мой, — в беспредельном подчинении господу, единственному властителю, имеющему во всей вселенной право освобождать и прощать.
— Доверившему это право благочестивым слугам своим, священникам и монахам, — со смирением склонил голову Мазо, уже почуявший, куда поворачивает разговор.
— Твоя понятливость, о, сын мой, радует меня, благословляюще поднял руку хитроумный патер. — Помни же твердо: твоя служба господу — молитва пресвятой деве, послушание и помощь братьям, несущим в этом замке тяжкий свой крест. — Отец Руффино протянул юноше руку для поцелуя и отправился далее, довольный выполненным трудом.
А Мазо, оставшись один, ухмыльнулся с мальчишескими озорством. Поле и море сказали уже юному Сенарега, где уготована воля не только духу его, но и телу, раздумьям его и чувствам.
Тудора Боура отец Руффино застал, когда тот, сидя вместе с Бердышем в кругу земляков — белгородских полонянников, что — то сосредоточенно им объяснял. Аббат устроился поодаль, на краешке бревна, и подозрительная для него компания вскоре распалась и разошлась.
Тудор, оставшись на месте, выжидательно взглянул на монаха.
— Прошу вас, синьор Теодоро, — приветливо и по — свойски поманил его к себе доминиканец. — Не откажите и мне в беседе.
— Охотно, ваше преподобие, — в тон ему ответил сотник. — О чем изволите? — приблизился он с учтивым поклоном.
— О земле вашей, рыцарь, — ответил патер. — О Молдове, которую полюбил, хотя пробыл в ней, увы, так недолго. — Добрые глазки рыжего монаха внимательно ловили легчайшее движение в чертах молдаванина, но лицо Тудора оставалось непроницаемым. — Вам, наверно, уже известно, что в славном городе Монте—Кастро побывал недавно проезжий латинский патер?
— К стыду моему, ваше преподобие, не ведаю, — развел руками сотник. — Вот уже две недели как меня захватили бесермены и доставили сюда.
— О, мадонна, такого храброго силача! Наверно — обманом?
Обманом — нет, — в притворном смущении сказал Тудор, — зато хитростью. — И, побуждаемый аббатом, все более воодушевляясь, поведал о том, как напал со своей получетою на грабительский чамбул, как, обратив его в бегство, увлекся погоней, попал в засаду и был взят, оставшись в одиночестве, в полон.
— Какое несчастье, — вздохнул доминиканец. — Одно должно, сын мой, утешить вас — что вы теперь не в языческих руках. И скоро, верю, будете среди своих. Как прискорбно, — добавил монах, — что вы так давно не бывали в Монте—Кастро и не можете сказать мне, справедливы ли слухи, полученные в Каффе, о судьбе прославленного ученого, господина Константина Романского.
— Что случилось с отцом Константином? — подался вперед Тудор.
— Говорят, кем — то ранен, — с сочувствием молвил аббат. — Говорят — при смерти.
— Но кто поднял руку на этого безобидного старика? — воскликнул Тудор Боур.
— Не ведаю, сын мой, — вздохнул аббат. — Надеюсь, преступник пойман и синьоры, города воздали ему, что заслужил. Простите уж, сын мой, за недобрую весть. Вы знали, верно, ученого и славного мужа?
— Немного, как все в Четатя — Албэ, — проговорил Тудор. — Я ведь простой солдат.
— Велик, велик был разумом брат Константин, хотя и не так безобиден, как кажется, рыцарь, вам, — задумчиво кивнул отец Руффино, — Скорблю о нем, сколько : огорчений ни причинил он нам, служителям апостолического престола. Умел заблудший муж сей представить истиной чужую ложь, хотя и делал это в душевной чистоте, не разумея, какое зло творит, будучи сам обманут. Так дитя, не видя в том греха, обрывает крылышки прекрасному мотыльку. Не свою, повторяю, ложь брат Константин проповедовал, — чужую, Гусову...
Тудор вспомнил умирающего ученого и бойца. И снова сделал усилие, чтобы не выдать всей своей скорбной ненависти.
— Впрочем, в вашей земле — продолжал аббат, — сих людей принимают как лучших друзей, не понимая, какие они страшные враги.
— Александр — воевода, отец нынешнего князя Петра, сам зазвал на Молдову гуситов, — сказал Тудор с деланным простодушием, — Не с мечом пришли к нам эти люди.
— Зато со смертельным ядом. Ибо проповеди их — разящая отрава, разъедающая любую веру, и вашу, рыцарь, — тоже. Посмотрите хотя бы на свой город Монте — Кастро! Сколько гуситы заполонили в нем душ!
— Не мечом же, ваша милость! Глаголом! Разве принятие веры, по воле своей и совести, есть полон?
— И самый глубокий притом, коли полонивший — не господу, но диаволу слуга! — пламя ада вновь сверкнуло в глазках рыжего монаха, но тут же погасло. — Впрочем, об искусности их великой я уже говорил, — добавил отец Руффино со смирением, — Оно — сладкоречивое гуситское — отвращало долго кару истинной церкви от сих еретиков и в иных землях — Богемии, Венгрии, Сербии. Да не уберегло, как настал их час. И то же будет, рыцарь, в городах вашей земли. Ибо селятся они в городах, близ государей, яко трутни — близ маток. Воздвигнется и на Молдове господень меч на сих схизматиков и пророков погибели!