Замок из песка
Шрифт:
— Так вот, о чем я хотел сказать?.. Все это проходит. Помнишь, у царя Соломона на кольце было написано: «И это пройдет»?.. С тебя, кстати, можно было бы писать Суламифь. Только она была рыженькая, а ты…
— Уйди! — коротко попросила я, подтягивая одеяло к подбородку.
— …И у меня была своя рыженькая. Своя Суламифь. А когда она… В общем, мне тоже казалось, что это никогда не пройдет…
— А что случилось? — Вопрос вырвался у меня скорее машинально. Но, видимо, Сашенька не напрашивался на него, потому что, прежде чем ответить, едва слышно вздохнул и сухо хрустнул костяшками пальцев. Тени качающихся
— Ее звали Регинка. Она была татарочка. Такая вот история про Региночку… — Он старался говорить спокойно и даже весело, но в голосе явственно слышалась давняя, но не позабытая горечь. — А мне тогда было лет восемнадцать, что ли?.. Да, перед самой армией… Регинка такой дикой казалась все время, прямо как ты. Я, поверишь, не знал, что она сделает в следующую секунду — приласкает меня или огреет сковородкой по голове. Мама моя очень не хотела, чтобы я у нее жил. Да и отец был против. «Ты сопливый еще, — говорил он. — Жизни не знаешь. Женщин не видел. Сколько их еще будет, в тысячу раз лучше». Но я горел желанием жениться, причем немедленно, пока налысо не обрили и не запихали в солдатские сапоги. А Регинка все чего-то боялась, все тянула, хотя была старше меня на четыре года. И вот однажды призналась: муж первый с ней, оказывается, развелся, потому что врачи сказали, что детей у нее никогда не будет. Боялась она такое приданое мне на шею вешать…
Я осторожно выбралась из-под одеяла и села, подтянув колени к подбородку. Слушать лежа и дальше казалось мне просто неприличным.
— …Я, естественно, заявил ей, что возьмем кого-нибудь из детдома. Она вроде согласилась, но свадьбу попросила отложить до моего возвращения. А когда меня уже забирали, побежала за поездом и запнулась… И самое-то кошмарное, что я даже не видел, что случилось: ну, запнулась и запнулась, вагон дальше поехал. А, оказывается, у нее кровотечение, выкидыш… В общем, в больнице сказали, что это был единственный шанс, но ребенка спасти уже невозможно. Регинке всю беременность полагалось на кроватке под капельницей лежать и соки витаминные пить…
— И что потом? — спросила я одними губами.
— А потом? Потом было вообще странно. Она татарочка была, настоящая. А тут вдруг приняла христианство и ушла в православный монастырь. Далеко, в тайгу… Ты похожа на нее. Немножко…
Он сидел на краю дивана, обхватив голову руками, и думал не обо мне, о своей потерянной Регинке. И никто на свете не хотел сейчас думать о нем. Даже мне чудилось нечто кощунственное в том, чтобы впустить в свое сердце кого-то, кроме Иволгина. А у Иволгина была своя блондинистая жена с длинными, словно у коровы, ресницами и растущими от ушей ногами. Свой маленький черноволосый мальчик в джинсовом комбинезоне и полосатой водолазке. Его было кому пожалеть, и он ничего не хотел знать о моем существовании…
Моя рука коснулась Сашенькиных теплых волос почти машинально. И, наверное, так же машинально он перехватил ее у запястья и поднес к своим губам. Потом погладил мои колени под ночной рубашкой, слегка сжал их и снова отпустил, словно заставляя себя остановиться. И тогда я поцеловала его плечо, неловко ткнувшись носом куда-то в ключицу. А он попросил:
— Сними, пожалуйста, фотографию со стены. А то мне кажется, что нас трое…
И ни один мускул на моем лице не дрогнул, когда я зашвыривала портрет с обрывками скотча за подлокотник дивана. Хотя внутри все клокотало от ярости и мстительной злобы.
— Какая же ты худенькая, просто тростиночка! — прошептал Сашенька, обнимая мои бедра и приникая к ним щекой. — Ну, все правильно — балериночка! Балеринки и должны быть такими… А ножки-то, ножки! Боже мой!
Его руки порывисто и жадно обнимали мои колени, а я продолжала стоять на диване, словно изваяние, упираясь ладонью в холодную стену и непроизвольно поднимаясь на пальцы.
— Ну что ты замерла? — почти простонал он. — Иди ко мне, зайка!
— Я не зайка, — сипло проговорила я. — И я ничего не умею…
Мимолетно усмехнувшись и сообщив, что зато он умеет все, Сашенька обхватил меня за талию и опустил на постель. Руки его были теплыми и ласковыми, в отличие от жестких лап моего партнера Мишки на пробном уроке дуэтного танца. Зато мои ноги он развел в стороны с такой же безжалостностью, как Георгий Николаевич на «растяжке». Видимо, проверялся на истинность еще один миф, что балерины гнутся в постели, как резиновые. И чем больше гнутся, тем больше проявляют страсти… А у меня под правым коленом были сильно потянуты связки.
— Саш… — Я хотела попросить, чтобы он чуть меньше давил на правую ногу, но вдруг поняла, что не могу больше называть его «Сашенькой». И, самое странное, что это почувствовал он.
— «Сашенька» не можешь сказать, да? И правильно… Меня просто трясло, когда твоя Никитина так говорила.
— А как мне теперь тебя называть?
— Да как угодно! Хоть Аполлинарием… При условии, что того мужика, который на меня похож, зовут по-другому.
А дальше все было как в кино. Не в том смысле, что так же красиво и романтично. Просто я, не успевшая к восемнадцати годам приобрести сексуальный опыт, почерпывала сведения в основном с экрана. И этой ночью все до смешного точно воплощалось в моей жизни. И руки, жадно мнущие мои груди, и его полуприкрытые глаза, и дыхание, со свистом вырывающееся из стиснутых зубов. А в темном экране выключенного телевизора отражались его прыгающие светлые ягодицы…
Не было ни особой боли, ни тем более экстаза. Только досада на саму себя, на его влажную от пота грудь, навязчиво прижимающуюся к моей спине, на его жесткие колени и волосатые икры. Мне казалось, что сейчас он должен думать о своей Регине, должен вспоминать о ней. Я чувствовала себя лишней и хотела, чтобы он ушел грустить на свой кухонный матрасик. Но Саша неожиданно сладко потянулся и звонко чмокнул меня в плечо.
— Хорошо-то как было, правда, зайка?
Я кивнула, не желая его обижать.
— Зайка ты, зайка моя длинноногая… Веришь, нет, сто лет у меня уже не было такой эффектной женщины! Да и вообще давненько женщины не было…
Все это странно не вязалось с недавними мучительно стиснутыми висками, с голосом, глухим, словно постепенно теряющим жизнь, с пронзительным и горьким: «Ее звали Регинка…» И вдруг я ясно поняла: он просто не хочет загружать меня своими проблемами и жалеет уже, наверное, о той минутной откровенности, и думает, что мне так удобнее и проще, — ни о чем друг друга не спрашивать, ни о чем друг другу не говорить.