Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
Ублюдочно-оттопыренная челюсть — единственно живое пятно на сухой жилистой физиономии, челюсть и выражает все — чувства, ум, волю. На новом месте он явно планирует сделать карьеру и подходит к службе с рьяной тупой исполнительностью, что заранее обрекает его на ненависть сослуживцев и брезгливое презрение арестантов.
— Что это? — Сержант извлекает из моего баула кальсоны, завязанные концами в узлы — приспособление для физкультуры.
— Кальсоны.
— Я это изыму.
— С каких это…?
— Я вынужден квалифицировать это как средство для побега.
— Тогда расскажи, как с этим можно
— Ну, это… — сержант задумчиво заерзал челюстью. — Тогда развяжите узлы, иначе я буду вынужден это квалифицировать как предмет для нанесения тяжких телесных повреждений сотрудникам изолятора.
Сержант выступает в присутствии капитана-недомерка, двух летех и двух прапоров. Каждое новое его слово стирает смысл предыдущего, но звучит чеканно, громко и страстно.
— Приспустите трусы, присядьте пять раз, — дело дошло до личного досмотра.
— Ладони подставляй, сержант! — получает он тут же хамский отпор.
Вертухай отчаянно двигает челюстью в сторону капитана, но тот пристыженно отмахивается.
Пропустив через эту процедуру, нас замариновали в коридорном стакане — полтора на полтора метра. Серега устало вздыхает, Олег злобно ноет, проклиная мусоров, Сергеич, словно мрамор, недвижим и безмолвен. Наконец, ведут обротно в камеру. Уже на продоле из камеры в глаза прет какая-то слезоточивая дрянь. Затаскиваем вещи, дверь запирается, гуляющий сквозняком воздух останавливается, моментально наполняя легкие едкой удушливой влагой. Стол, стены, шконки, батареи, зеркало на дальняке — все, буквально все покрыто лоснящимися разводами, разъедающими даже краску. Газовая камера! Боль дробящим свинцом кистеня крушит виски, глаза слезятся кровью рваных ожогов… Блюем почти хором. Принимаемся за уборку, пытаясь водой смыть химию. Вроде стало полегче, то ли вымыли, то ли привыкли. Между рамой окна и решеткой трещина, неглубокая, но широкая, она залита желто-серой жидкостью, залита нарочно, с умыслом. Тряпкой к ней не подобраться, придется ждать, когда испарится сама, а пока глотаем ядовитые пары. Ложимся, чтобы меньше дышать. Обкладываем лица смоченными холодной водой полотенцами, — подобие противогазов.
— Олежек, — стонет Жура с верхней шконки. — Ты кроссы в противогазе бегал?
— Какие кроссы? — недоверчиво шипит крупный бизнес.
— Как какие? Ты же мне сам рассказывал, что когда военным был, бегал кроссы по сто километров по тундре.
— А?
— Ну, по тундре… Забрасывали вас туда на парашютах, ну, вы и бежали, чтоб медведи не сожрали… Олежек, а тебе за это значок дали?
— Какой значок? — еле мычит Олег.
— Значок, что ты дурачок!
Олигарх, сопя, отворачивается к стене, но Сереге этого мало. Улучив отлучку Олега на дальняк, Жура по-хозяйски разваливается на освободившейся нижней шконке.
— Наверху так воняет, — объясняет свой поступок Серега ошарашенному коммерсанту по его возвращению. — Олег, ложись рядышком.
— Да пошел ты! — под соседское ха-ха хрипит Олигарх.
— Не бойся, я по-кентовски, без подъездов всяких. Прикинь, менты заходят на проверку, а мы с тобой в обнимку.
Олег, нашептывая матерные мантры, отрешенно начинает кружить по камере.
Пятого июня везут в Басманный суд на рассмотрение жалобы адвоката на незаконность начала ознакомления с материалами уголовного дела. Жалоба глупая, пустая и бессмысленная, с очевидным итогом. Но адвокатский хлеб требует никчемной суеты, создающей видимость действия защиты. За мои же четыреста баксов, которые адвокат слупит с меня за «жалобу защиты оставить без изменения», два часа придется потеть в зиловской душегубке и часов восемь маяться в бетонной кладовке Басманного подвала. Зато хоть какойто контраст с нашей 610-й. Сегодня присяжные заседатели должны вынести вердикт Квачкову, Яшину и Найденову в процессе по покушению на Чубайса. А значит, решается и моя участь. Совершенная апатия: не думаешь и не хочется. Ни тепло, ни холодно. Душу, словно эфиром, травишь равнодушием. Голова ватная, мысли замерли.
Воронок на редкость новый, краска свежая, лавки еще не изуродованы хабариками. На весь трюм играет музыка, заряжающая из кабины. Для автозака невиданная роскошь. Репертуарчик соответствует моменту, из недоступных взгляду колонок льется гундосое: «Мама. Не ругай меня, я пьяный, я сегодня пил и буду пить…» Следующий трэк развивает тему: «На зеленые погоны упадут твои ладони, заискрятся белые снежинки». Впрочем, звук, отличный от милицейского, не может не услаждать слуха. Через решетку на противоположной стенке, возле коммутатора и кнопок управления светом две наклейки: «Чем больше народа, тем мягче дорога» и «Заходи, садись. Держись и заткнись». Глянцевые надписи дополняют забавные картинки.
Следом за мной в рукав воронка заводят коренастого мужчину со спокойным, волевым лицом, с глубокими, но жесткими глазами. Хызыр — единственный вор на всю Карачаево-Черкесию. Говорит сдержанно, интеллигентно. Каждое его слово заключает уверенность, достоинство и чеканность мысли. Хызыр сидит за наркоту в прямом и милицейском смысле. Обладая огромным влиянием в республике, он поставил запрет на торговлю «дерьмом». Барыги жестоко и безжалостно наказывались. Бизнес, завязанный на ментов, терпел убытки. Были приняты меры. При задержании Хызыру подкинули 27 граммов анаши. Суд длился очень долго — семь месяцев, поскольку свидетели, — все исключительно опера, не являлись на заседания. (Примерно через месяц после описываемых событий Хызыра осудили на шесть лет строгого режима.) Сидит Хызыр на нашем этаже в 605-й.
В Басманке встречает хозяин конвоирки — улыбчивый старлей, закрывший меня в светлый, просторный бокс.
— Как там полковник? — расстегивая наручники, интересуется он судьбой Квачкова.
— Вердикт сегодня.
— Это я знаю. Ничего пока не известно? — с искренним участием волнуется служивый.
Через пару минут старлей затаскивает в бокс грязный, но мягкий стул с широкой спинкой.
— Устраивайся. Пыльный, правда, но какой есть, — извиняется за подарок милиционер.
Определив под голову свернутую куртку, собираюсь скоротать время сонным обмороком. Но тормоза открываются, и в стакан вводят парнишку в дешевом спортивной костюме, с пачкой сигарет и «Желтой газетой» в руках.
— Здорово, — он дежурно протягивает руку.
— Привет. Откуда?
— С «пятерки», с малолетки.
— Лет-то тебе сколько?
— Почти шестнадцать, — парнишка закуривает.
— Зовут как?
— Ленар, — улыбается молодой. — Но можно — Косяк.