Замурованные: Хроники Кремлевского централа

Миронов Иван Борисович

Окончательно спустившись вниз, я тут же закрыт в воронок. Прислушиваюсь к внешним движениям. Тем временем менты приземляют второго пассажира. Его закрывают в соседний стакан. Поехали.

— С какой хаты? — стучу в железо.

— 607-й. А ты?

— Десятая. Так ты с Шафраем сидишь? Как звать?

— Максим Остапченко.

— Я Миронов Иван. Куда едешь — знаешь?

— Не-а.

— Давно сидишь?

— Семь месяцев.

— С делом уже знакомишься?

— Какое там. Следак за все время один раз появился.

Воронок

резко останавливается, немного сдает назад и глохнет. Тут же щелкают замки. Максима выводят первым. Дворик, где мы остановились, путается в клетчатых стенах. В полутьме возникает вертухай с целлофановым лицом и баландер в черной робе с визиткой на нагрудном кармане. Помогает перетащить вещи в грязный предбанник, уложенный кафелем, словно в поликлинике разделенный приемной стойкой, только вместо стекла стойку украшает толстая решетка. За стойкой наш майор и незнакомый старлей с выключенным взглядом.

— Фамилия, имя, отчество, год, место рождения, обвиняетесь по каким статьям?

— Куда приехали-то, старшой? — заполняю я возникшую паузу.

— На «Матроску», — прожевал старлей.

С сумками по веренице узких коридоров до просторного продола, тормозим возле номера «11». Открыли, завели.

Это сборка, два на пять метров, слева открытая параша с цинковой раковиной, по стене скамья шириной с книжную полку. Здесь уже скучает Остапченко, которого я теперь могу разглядеть. Ему около сорока лет, с обритым под бокс скальпом и бородкой а-ля Хотабыч. Макс — хозяин таможенного терминала, сидит по обвинению в контрабанде. Остапченко как брат похож еще на одного таможеника — обитателя «девятки» Вадима Николаева, только тот разгрузился на тюрьме килограммов на двадцать поболее своего коллеги.

— Куда заехали, Макс? — спрашиваю я, напряженно вглядываясь в широкое зарешеченное окно с видом на кладку старого кирпича с вытянутыми и вогнутыми вверх решетками, от которых тянутся «дороги».

— Наверное, на «шестерку». Меня следак еще неделю назад предупредил. Короче, Прокопенко разослал всем следственным группам письма счастья, мол, в связи с ремонтом, в случае отсутствия крайней оперативной необходимости обеспечить перевод подследственных в другие изоляторы. Обычно после «девятки» перекидывают на «шестерку». Как Френкеля, Прогляду, Половинкина, Могилевича, Косенкова…

— Косенков… Косенков… Мэр Тамбова, что ли? Который дырявый?

— Да он нормальный! Это все подстава мусорская. У нас адвокатесса общая, — словно за родного обиделся Остапченко.

— Не знаю, кто, кому, что и куда подставляет. Но пидор он задокументированный. Когда тамбовского губера Бетина спрашивали, кого ты рядом с собой терпишь, Олег Иванович отвечал: «Ж… его, вот он туда пусть… что хочет то и делает». Так что разводит тебя твоя адвокатесса.

— Откуда ты это знаешь? — недоверчиво косится Максим.

— Источники надежные, проверенные, да и тамбовщина мне теперь не чужая.

— Интересно, скоро нас поднимут? —

сбивает с темы Максим.

Вместо ответа скрипят тормоза, и полусонный прапорщик приказывает следовать за ним. Проходим в просторное помещение, оборудованное компьютерами, цифровым фотоаппаратом на штативе и открытым бюро для откатки отпечатков пальцев. Строгие лица, анфас — вспышка, профиль — вспышка.

— Велькам в 77/1, — устало улыбается прапор и упреждает следующий вопрос: — Опера придут, решат, что с вами делать.

— А когда они придут?

— Утром, — зевает вертухай.

Утром… До утра еще далеко. На полстены висит самодельный плакат с рябью пространного текста. Я погружаюсь в чтение:

«Ты попал в заключение.

Не отчаивайся. Жизнь продолжается, но теперь в ней существуют особенные правила (по которым живут заключенные), особенный язык (значения слов в котором отличаются от значений в языке, которым пользуются на свободе), особенное «общественное положение» заключенных.

Поэтому, если ты, не освоив эти правила, продолжишь жить по привычным тебе законам обычной жизни, то ты рискуешь попасть в, мягко скажем, неприятное положение.

Вот некоторые из них:

— Никакими своими действиями ты не должен навредить окружающим тебя заключенным.

— Будь аккуратен во всем — в словах, действиях, поведении. Не делай и не говори ничего, о чем не спрашивают и не просят. Не дай затянуть тебя в спор и «поймать» тебя в нем. Как правило, если начинаешь спорить, то настолько увлекаешься обоснованием своей точки зрения, что подчас перестаешь слушать собеседника. Выслушай его до конца, чтобы понять, с чем именно ты не согласен, а уже после этого излагай свою точку зрения.

— Будь наблюдателен, обращай внимание на слова, действия и поведение других людей в камере.

— Здороваясь, не подавай руки первым, пока не поймешь, с кем разговариваешь. Говори «Здравствуй», «Привет», «Добрый день».

— Больше молчи, по крайней мере, одну-две недели, ты должен научиться и уметь слушать других. Но не притворяйся, что слушаешь. Это бесполезно: отсутствие интереса и скука неминуемо проявятся в выражении лица и жестах. Лучше уж признайся, что в данный момент выслушать собеседника достаточно внимательно не сможешь, потому что у тебя все мысли о твоей беде.

— Тебе расскажут много «правдивых историй» — тюремных сказок — про суды и судей, про поступки заключенных, о приговорах и т. д. В них очень много выдуманного, но есть и правда. Слушай, но лучше не пересказывай и не повторяй их.

— Старайся не использовать при общении нецензурные слова и выражения.

— Старайся поддерживать со всеми окружающими ровные отношения, с любым из них ты можешь встретиться в совершенно другой ситуации.

— Не пытайся получить и пронести в камеру запрещенные предметы через адвоката или в передачах. Это может повредить не только тебе, но и окружающим.