Замужняя невеста
Шрифт:
Сбежала из дома... Кстати, а почему она сбежала из дома? Почему бродит одна по свету, будто какой пилигрим? И это девушка из хорошей семьи!
Да и девушка ли она? Вряд ли ей удалось сохранить в неприкосновенности то, что делало ее такой привлекательной в глазах будущего мужа. Разве может непорочная девица лежать перед мужчиной в такой позе?!
Увлекшись мысленными обвинениями в адрес Сони, Леонид и не подумал о том, что сам не поинтересовался, как она попала за границу. На корабль. В Испанию, где у нее, оказывается, есть собственный особняк. Уж не нашла ли она во Франции золото, о котором грезила прежде?
Нет, не смогла бы. Всю жизнь сидеть сиднем подле маменьки, ничего не видеть и не знать, и вдруг совершить такое... Если князья Астаховы и были когда-то богаты и знатны, то теперь от их знатности остался только пшик. Нечего Софье Николаевне изображать из себя неизвестно кого!
– Леонид, ты мешаешь мне спать, – опять сказала Соня неприятным, раздраженным голосом.
Это было последней каплей, которая переполнила чашу терпения Разумовского. Он на нее набросился.
То есть это он подумал, что набросился. На самом деле случилось невероятное. Соня вроде ему поддалась, вроде расслабилась, приняла как должное его право сильного, а когда он склонился над нею, вдруг согнула обе ноги и ударила ими его в грудь. От неожиданности Леонид отлетел к противоположной стене и ударился об нее спиной. Причем приложился как следует.
Когда он, невольно покряхтывая, поднялся, Соня стояла перед ним, одетая в юбку поверх какой-то грубой нижней рубахи. Причем она так стояла... Разумовский даже не сразу подобрал слова, чтобы это объяснить... Опасно стояла. Как будто теперь ОНА собиралась на него напасть. А если и не напасть, то нападение достойно отразить. Причем поза у нее была расслабленная обманчиво, ему ли, военному, не чувствовать это!
Что-то было в ней угрожающее, нерусское, с чем Разумовский прежде не встречался. Тем более в женщинах. И он был почти уверен, что, попытайся опять повторить свою попытку, получит такой отпор, после чего ему останется только встать – то есть он именно представил себя беспомощно лежащим на полу – и уйти куда глаза глядят.
Идти ему было некуда. За то время, что он провел в качестве галерного раба, Леонид научился смиряться перед неумолимыми обстоятельствами. Как оказалось, прежнее в нем не умерло, а всего лишь на время уснуло, а при первом случае тут же подняло голову, потому он повел себя так неразумно. Даже глупо. Всегда считался знатоком женщин, умел смотреть им в глаза, улавливать малейшие оттенки настроения, а тут... Не понять самого главного!
– Прости меня, Соня, пожалуйста, прости! – сказал он покаянно и, она могла подумать, униженно.
И подумал: ей хотелось его унижения.
Но Соне этого вовсе не хотелось. Она в какой-то момент даже испугалась того, что сделала. В ней тоже крепко сидели впитанные с молоком матери принципы и понятия. Она изменилась, но вовсе не так круто, как ему в какой-то момент показалось.
Уже в последний момент он уловил растерянность в ее взгляде, а вовсе не торжество. И Разумовский этому обрадовался. Еще не все потеряно. У него есть шанс. Надо только на время отступить, отойти на заранее подготовленные позиции.
По-хорошему у него и не было этих подготовленных позиций, но сейчас Леонид спешно их строил...
– Мне не спится, – простодушно пояснил он, – то, что я так... поторопился, всего лишь опьянение... свободой. Наверное, я хотел убедиться в том, что и в самом деле свободен настолько, что могу почувствовать вожделение к женщине, которую любил... Люблю.
– Ты счел меня настолько доступной, что решил даже обойтись без прежнего ухаживания?
– Но ведь год назад мы с тобой все обговорили. – Он упорно притворялся, надеясь, будто не понимает, что теперь все изменилось.
И вдруг Соня расхохоталась, повергнув его в еще большее удивление.
– Неужели я произвожу впечатление такой дурочки?.. Погоди-ка.
Она встала, подошла к стоявшему у стены небольшому саквояжу и вынула оттуда чудом сохранившийся документ. Если бы Жан Шастейль не относился так трепетно к документам, не берег их всеми средствами, вряд ли у них с Соней что-то осталось бы. Она протянула Разумовскому бумагу:
– Читай.
– Что это? На французском языке. Ты вышла замуж за Григория Потемкина? За того самого?
– Леонид, не будьте таким наивным. Конечно же, нет.
– Но он тоже Григорий Потемкин.
– Правильно. Только «тот самый» – Григорий Александрович, а мой – Григорий Васильевич.
– Ну и где он теперь?
Она пожала плечами:
– Не знаю, может быть, в Австрии. Если еще жив.
Разумовский ошеломленно посмотрел на нее:
– У меня нет слов.
– Вот и хорошо, – рассудительно отозвалась Соня. – Значит, есть надежда, что уж теперь-то я смогу уснуть.
И, не обращая внимания на его разочарованное лицо, опять легла в постель.
– Завтра, – пробормотала она, засыпая, – все разговоры завтра!
Разумовскому ничего не оставалось, как удалиться. Причем, уходя, он таки разбудил Мари, которая проводила его удивленным взглядом. Хотя этого Леонид не заметил.
Утро опять началось с шума и грохота. Опять что-то носили, передвигали. Соня, проснувшись, еще некоторое время пыталась подремать, но тут к ней заглянула Мари и предложила:
– Ваше сиятельство, раз вы уже все равно не спите, давайте я помогу вам одеться и вы выйдете, чтобы посмотреть... Они меня не слушают. Мсье Шастейль привез такую ужасную ткань для портьер, что комната будет напоминать... публичный дом!
– А ты знаешь, что это такое?
Соня потянулась в кровати, подставляя себя заботливым рукам служанки.
– Знаю, приходилось видеть, – скупо проговорила Мари; в голосе ее прозвучала обида: госпожа напоминала ей о не самых светлых моментах ее жизни.
Соня вовсе не думала о чем-то напоминать нарочно. Но ведь и в самом деле совсем недавно Мари была подручной Флоримона де Барраса – потомственный аристократ занимался тем, что похищал юных девушек и продавал их в публичные дома не только Франции, но и за ее пределы...