Замужняя невеста
Шрифт:
Еще один штрих в рассуждения Разумовского о подлинных и неподлинных аристократах.
– Послушай, – Соня подставила было руки под струю воды – Мари поливала ей из кувшина, – а откуда у Жана деньги? У нас благодаря щедрости командора де Мулена было немного золота, но хорошо бы его хватило на покупку еды до того, как придут подводы с бревнами. Неужели он занял деньги у Пабло Риччи? Да с ним мы и так не враз расплатимся.
– Не знаю, – пожала плечами Мари, – он ничего мне не говорил.
– Ну хорошо, – Соня промокнула лицо какой-то белой тряпицей, – я сама разберусь, что откуда берется.
– Мадемуазель Софи, из дома сеньора Пабло нам прислали свежее молоко и хлеб – можно позавтракать. А потом я хочу попросить вашего позволения сходить на рынок. Что же, мы так и будем все время сидеть на шее доброго сеньора?
– Я и сама догадалась, – нахмурилась Соня, – могла бы и не упрекать меня в неблагодарности.
– Упрекать? – пролепетала испуганная Мари. – Да разве бы я посмела?
– Ладно, я шучу.
– Умоляю, ваше сиятельство, не шутите так!
Губы у Мари дрогнули. Соня вздохнула.
– Долго ты еще будешь пугаться моего настроения? Как бы я ни сердилась на тебя, в каком настроении ни просыпалась, я никогда не прогоню тебя. Поверь, никогда.
Мари попыталась поцеловать ее руку, но Соня ловко увернулась и направилась в сторону кухни.
– А вот этого не надо.
Она присела около стола, наблюдая, как Мари наливает ей в кружку молоко.
– И обожди пока с рынком, – проговорила Соня, уплетая свежий хлеб и запивая его молоком. – Вначале выясним, откуда у нас появились деньги и сколько их, а потом мы с тобой посоветуемся, на что их тратить.
Мари сразу приободрилась. Она, заступив на службу к княжне, теперь все время побаивалась, что прогневает ее, но тихоней все же не была. И в глубине души она все же была девушкой гордой, хотя еще Флоримон смеялся над нею: «Мари, не по чину тебе гордость».
Откуда что и бралось, при том что сиротские приюты, насколько Соня была наслышана, гордыню в воспитанниках выжигали огнем. Но Мари была такой, какой была, и ее госпожа другой служанки себе и не хотела.
– Кстати, – встрепенулась Соня, – а наш галерный раб проснулся?
– Нет, еще спит.
– Тогда и не будем его будить. Пусть отсыпается. Оставь для него на столе крынку молока и ломоть хлеба. Пусть сам за собой поухаживает. У нас лишних людей нет.
Она вышла на крыльцо и остановилась в немом восхищении. Шел дождь. В феврале-то! В это время родимый Петербург завален снегом, дует пронизывающий ветер, а здесь... Она даже не набросила на плечи чего-нибудь потеплее, и все равно не продрогла.
Дождь казался теплым, небо не низким, а высоким, каким-то весенним, и на востоке сквозь водяные струи румянилось солнце.
Вдалеке, ниже дома, в котором жила Соня, высились готические стены какого-то собора. Даже отсюда, издалека, удивительно красивого. А за всеми домами и домишками открывалась широкая бирюзовая полоса моря.
– Любуетесь, Софи? – окликнул ее Жан Шастейль, только что вышедший из-за угла дома с лопатой в руке. Он был весь мокрый и грязный, но не делал даже попытки спрятаться под навес. – Согласитесь, я выбрал красивое место и красивый дом.
– Соглашаюсь. Вот только прежний хозяин не оставил нам, похоже, ничего, что мы могли бы использовать для жизни здесь.
– Это от него не зависело. Дом у несчастного отобрали за долги. Я купил его на торгах. А до того по нему прошли кредиторы и забрали все, что могли, – деньги, полученные за дом, все равно не покрыли всех долгов...
– Кстати, Жан, а что вы делали этой лопатой?
– Вчера я выкапывал золотой кирпич, а сейчас пошел и подобрал рассыпанную землю. Привел все в порядок.
– Ничего не понимаю, – проговорила Соня, – какой золотой кирпич? Вы мне прежде ни о чем таком не говорили.
– Дело в том, что слитков, выданных вами на расходы, оказалось много. Кроме тех денег, что я привез, остался слиток, который не было смысла везти обратно. Вот я и закопал его в основание фундамента, на счастье. Ну, чтобы в этом доме всегда деньги водились. А случилось так, что он как раз нам понадобился. Не правда ли, я дальновидный парень?
Соня, расчувствовалась, расцеловала своего товарища в обе щеки.
– Вы прелесть, Жан, я вас обожаю!
Он так был потрясен ее порывом, что остался стоять посреди двора, постепенно приходя в себя. Кажется, он переоценил свою твердость в отношении этой необыкновенной женщины: разве получится навсегда остаться с ней лишь добрыми приятелями?
– Впредь, мадемуазель Софи, вам лучше этого не делать.
– Почему? – не поняла она. Теперь она уже знала: когда Жан сердится, всегда обращается к ней на вы.
– Потому, что это помешает мне быть вашим другом.
– Невинный поцелуй?
– Невинный поцелуй красивой женщины, адресованный мужчине-ровеснику, трудно считать невинным, даже если он таковым задуман.
Он выпалил это, рассердившись не столько на нее, сколько на себя.
– Жан, прости, я не подумала, – признала она. – Если хочешь, я возьму его обратно.
– Что? – не понял Шастейль.
– Свой поцелуй, – скрывая улыбку, потупилась Соня.
– Озорница! – расхохотался Шастейль. – Кстати, как поживает наш спасенный?
– Отсыпается.
– Странный он. Если бы не знал тебя, мог бы подумать, что все русские такие.
– Какие – такие?
– Угрюмые. А что поделаешь, если зимы суровые, медведи по улицам бегают. Дикая страна... Кажется, он не просто твой соотечественник?
– Теперь могу признаться: год назад он был моим женихом.
– И упустил такую женщину! Теперь понятно, почему он сумрачный. Пожалела бы человека.
– Ты что мне советуешь? Друг называется.
– Я друг, но не эгоист же. Если не мне, выходит, и никому другому?