Замужняя невеста
Шрифт:
– Я думаю, он сейчас придет, – с ехидцей сказала Мари, – с его-то аппетитом... Такой запах он непременно учует! А порученным делом я займусь после обеда.
– Конечно, нам ведь это не к спеху, – лукаво сказала Соня. – Когда сделаешь, тогда и станем заниматься.
По тому, как загорелись глаза у Мари, она поняла, что девушка с уборкой нового спортивного зала медлить не будет.
Едва Мари скрылась в кухне, как в дверях появился Разумовский.
– Мне кажется, Соня, ты распустила свою служанку до безобразия, – произнес
– Что он сказал? – поинтересовался тот у Сони, тоже не глядя в сторону Леонида.
– Говорит, что госпожа из меня никакая.
– Я сказал не так, – перешел Леонид на француз–ский. – Я сказал, что дому не хватает хозяина. Ты не приучена к самостоятельности, ты росла в тепличных условиях...
– Ты будешь с нами обедать или пойдешь... еще куда-нибудь?
Соня в самый последний момент прикусила язык. То, что она хотела сказать своему нечаянному гостю, вряд ли бы ему понравилось и еще больше укрепило в мысли, что она общается со всяким сбродом.
Но он догадался, что Соня хотела сказать, и с изумлением уставился на нее.
– Буду обедать с вами, – сказал он, не отрывая от нее глаз.
– Вот и хорошо. Мари сказала, будет курица с каким-то изумительным соусом.
– Одно блюдо?
– Одно, – покорно согласилась Соня. – Видишь ли, нам приходится экономить, потому что неизвестно, когда придут... когда у нас появятся деньги... А что, ты не любишь курятину?
– Люблю, – буркнул он и больше до конца обеда не произнес ни слова.
Сонина мама-покойница сказала бы: «На всякий чих не наздравствуешься». Сначала княжна раздражалась на замечания Леонида, а потом решила попросту не обращать на них внимания, и такое ее равнодушие задевало его куда больше.
Надо будет посоветоваться с Жаном: может, стоит дать Разумовскому денег на дорогу, и пусть уезжает искать посольство или что ему еще нужно и оставит их наконец в покое.
«Распустилась ты, Соня», – сказала бы мама – что-то часто она нынче вспоминается. Зайти бы в церковь, поставить свечку за упокой души маменьки. Софья ведь в церковь давно не ходила, да и куда здесь пойдешь, если православных церквей нет, одни католические соборы... Потому, наверное, мама о ней и беспокоится.
И то сказать, доченька ее так переменилась, что и не чает теперь, как на прежнюю дороженьку вернуться. Никакой власти над собой терпеть не хочет. А ведь Разумовский был бы ей нынче мужем, и его бы она слушалась беспрекословно. Не послушайся такого! Но сколько впечатлений тогда Соня бы не имела! Нет, не променяет она теперь свою нынешнюю свободную жизнь на затворническую.
Но если подумать отстраненно, а не применительно к себе, русские люди не зря своих дочерей по «Домострою» воспитывают. Для послушных богобоязненных девиц свобода есть отрава, хлебнув которую смотришь на жизнь другими глазами, живешь по-другому и не хочешь к прежней жизни возвращаться.
К вечеру на Соню напала тоска. Будто все дни прежде она саму себя подбадривала, успокаивала, рассказывала, как все хорошо будет, а вот достигла временного покоя, и все ее надежды и вера куда-то подевались.
Послала она Мари в лавку, чтобы та принесла вина, приказала фруктов помыть и в вазу сложить, да и позвала за стол обоих мужчин, что подле нее нынче проживали.
– Давайте с вами посидим, поговорим, подумаем, как жить дальше. А то, сдается, не все я понимаю, может, не так что делаю... Пора объясниться.
– Объяснимся, – согласился Жан.
Пока Разумовский молчал, прикидывал, нет ли в словах Софьи подвоха, ее товарищ заговорил:
– У нас с княжной Софьей договоренность, – стал говорить он для Леонида, потому что считал: между ним и Соней все обговорено и отступать он не собирается. – Я сопровождаю ее во всех предприятиях по собственной воле, для того чтобы, набравшись в молодые лета впечатлений, в остальное время жизни заниматься делом, на которое меня сподобил Господь, а именно – врачеванием людей, без разбора их звания и состоятельности.
Это он тоже нарочно сказал для Леонида, потому что, как и все люди, неожиданно в другое сословие выбившиеся, обостренно чувствовал всякое к себе пренебрежение или невнимание. Тем более что спасенный из рабства – кстати, и не без участия Жана – аристократ вел себя, по его мнению, непорядочно.
– Ну и зачем вам это нужно? – язвительно усмехнулся Леонид.
– Затем, чтобы не жалеть более ни о чем. Вот, мол, была у меня возможность по миру поездить, взглянуть, как там люди живут, сравнить со своей жизнью...
– Не верю я в такое безрассудство со стороны француза, – почти перебил его Разумовский. – Или деньги вас привлекают – хотя прежде княжна Астахова была не слишком богата, – или на саму Софью Николаевну нацелились.
За столом возникло неловкое молчание. Неловкое со стороны Сони и Жана и язвительное со стороны Разумовского.
– Ты как будто нарочно ведешь себя так, чтобы нам поссориться, – наконец тихо проговорила Соня. – Ты ворвался в наш дружный мир, где мы жили, поддерживая и оберегая друг друга, без алчности и пошлости, и пытаешься отыскать в нем именно свои пороки. Не веришь, что люди могут их не иметь...
– Но, Соня!
– Не перебивай. Мы с Жаном решили, – она в упор посмотрела на Шастейля, как бы призывая его подтвердить то, что сказать ему просто не успела, – дать тебе денег.
Леонид с обидой и недоверием взглянул на Соню. Как она могла так превратно истолковать его слова, его заботу о ней?!
– Но зачем мне деньги?
– Добраться до российского посольства и связаться со своими родными. Небось тебя уже и в живых не числят. Родители твои все глаза проглядели, ожидая не то вестника от тебя, не то самого, живого и здорового.