Западня на сцене

Шерфлинг Герхард

Маркус прикрыл глаза, помассировал подбородок.

— От кого-то я уже слышал об этом, — сказал он в раздумье. — Говорят, что он обычно уходит из театра одним из последних.

— Это правда, — она прокашлялась. — Между прочим, сегодня после обеда ко мне заходил Штейнике.

— Да? А этому что понадобилось?

Мысли его витали сейчас, казалось, далеко отсюда.

— Ну, как все, пришел с соболезнованиями… кроме того, попросил режиссерские разработки спектаклей, поставленных Эберхардом. Объяснил, что теперь их

будет вести он. И довольно прозрачно намекнул, что унаследовал бы еще кое-что из принадлежавшего ранее Эберхарду.

Маркус заморгал, не сразу уловив подтекст сказанного, а когда понял, развел руками.

— А что — его можно понять.

— Прекрати!

Она была смущена и злилась на себя — зачем сказала об этом?

— Однако оставим пока Штейнике и вернемся к Вондри, — предложил Маркус. — Если я все правильно запомнил, вчера вечером, сообщив о несчастье, он последовал за тобой в трюм?

— Да.

— И Кречмар была с вами?

— Во всяком случае, я ее видела — у двери. Сколько времени Вондри пробыл вместе с вами?

— А вот этого я не могу сказать точно.

— Пожалуйста, постарайся мысленно прокрутить всю эту сцену с самого начала. Мансфельд стояла на коленях у тела твоего мужа, ты — рядом, а Кречмар у двери. Где стоял Вондри?

— У меня за спиной.

— Он что-нибудь сказал?

Клаудиа закрыла глаза, задумалась, кивнула:

— Да, он упомянул, что совсем незадолго до этого видел Эберхарда в репетиторской.

— И дальше?

— Не помню.

— Вы все заметили, что затворы люка были оттянуты. Никто ничего об этом не сказал?

Клаудиа уставилась на него, будто этот вопрос ее ошеломил.

— Да… да… теперь я припоминаю. Вондри сказал: какой, мол, идиот оттянул эти самые затворы…

Она замолчала, сведя на переносице тонкие брови.

— Ты что?

Клаудиа в нерешительности покусывала нижнюю губу. Сказать или нет? Не примет он ее за истеричку?

— Когда мы стояли там, под открытым люком… я услышала кое-что… по крайней мере, мне так почудилось…

— Что именно? Шаги наверху, на сцене?

— Нет, что-то вроде скрипа. И вскоре после этого появился Буххольц. Я еще подумала тогда, что это как-то связано с ним…

— Интересно, — пробормотал Маркус.

— Но Буххольц сразу ушел.

— А Вондри?

— Некоторое время еще оставался. И исчез незадолго до появления врача.

— Свои портфели он забрал с собой?

— Наверное… Я не обратила внимания.

— А Кречмар? Она все время оставалась внизу?

— Да. Она суетилась вокруг Мансфельд, старалась ее успокоить… А теперь ты скажи мне, когда ты в последний раз ел?

— Что… Ах, это… — Он встал, прошелся по комнате, рассеянно улыбнулся. — Днем, в гостинице.

— Я так и подумала, — Клаудиа быстро поднялась. — Пойду сделаю несколько бутербродов.

— Не надо, не стоит беспокоиться… Нам предстоит еще поговорить о Крибеле.

Уже

в дверях Клаудиа еще раз оглянулась.

— Или ты предпочитаешь сардельки… с домашним картофельным салатом?

— Сардельки с картофельным салатом…

Как он ни старался, в голосе его прозвучало что-то вроде вожделения.

Клаудиа осторожно прикрыла за собой дверь и поторопилась на кухню.

Наполняя горячей водой кастрюлю, она с испугом поймала себя на том, что тихонько напевает.

8

— …таким образом, я твердо уверен, — дребезжал из динамика голос режиссера, — что и сегодняшняя премьера… несмотря на… гм-гм… известные обстоятельства, явится важным шагом на пути к созданию истинно народного театра… явится путеводной вехой к новым берегам…

Режиссер сделал паузу — заранее запланированную, конечно. А может быть, во время сегодняшнего обращения к своему «войску» у него действительно перехватило дыхание, потому что Маркус, сидевший в репетиционной прямо под динамиком, услышал, как он несколько раз вздохнул.

Несколько секунд полной тишины, только в батарее что-то щелкнуло. В соседней комнате мужской голос произнес что-то, отчетливо напоминающее «болтун паршивый». Приглушенный смешок, и снова тишина. Толстый декоратор, который вышел покурить, презрительно ухмылялся. Маркус исподтишка бросил взгляд на Вондри. Похоже на то, что тенор не воспринял ни слова из тронной речи режиссера. Он сидел по-прежнему с закрытыми глазами и шевелил губами, словно заучивая роль.

В динамике затрещало, потом зашипело, и наконец послышался возбужденный голос Вестхаузена:

— Даю последний звонок… сейчас девятнадцать часов двадцать четыре минуты. Прошу оркестр занять свои места. Внимание у занавеса. Фрау Бордин, прошу на сцену. Всех солистов из первой картины, всех вызванных на сегодня хористок и хористов прошу на свои места… Через шесть минут начнется премьера. От всего сердца пожелаю всем: ни пуха ни пера!

Трижды прозвенел звонок, заглушив негромкие звуки, доносившиеся из оркестровой ямы. Шепот, быстрые, легкие шаги на лестнице — и снова тишина. Словно затишье перед бурей.

Маркус остановился посреди коридора, прислушался. Наступившая тишина действовала ему на нервы, внутреннее напряжение достигло предела. «Наверное, все уже на своих местах», — подумал он.

Перед реквизиторской баритон Мерц быстро мерил короткими шажками лестничную клетку. Неподалеку стояли тенор-буффо Гюльцов и его друг-танцовщик. Взявшись за руки, они трижды сплюнули через левое плечо.

Вондри тоже был здесь, он благосклонно разглядывал свое отражение в зеркале, но мгновенно исчез, едва завидел Маркуса. А тот медленно прошел по направлению к зрительному залу. Нет, смех смехом, но он отчетливо ощутил, что у него чаще забилось сердце, будто он тоже волновался за исход премьеры.