Запах лимона
Шрифт:
Петров вскочил. «Как я не догадался раньше! Эх…»
Молотком по стене — звук металла. Обои прочь: стальная дверь, несгораемый шкаф. Как хорошо заделано. Совершенно незаметно. Ручка в углублении. Поворачивается легко и дверь открыта. За ней другая, совершенно сплошная. Только посредине, в глубоких пазах, три белые кнопки. А из четвертой что-то торчит. Что такое? Вот так… Ах, черт возьми!
Человеческий палец, оторванный до третьего сустава… Сочится сукровица. Пес воет, не переставая.
Петров, к которому собака почувствовала какую-то симпатию, ласково гладит ее: «Погоди, погоди, Абрек.
Через полчаса мастер с автогенным аппаратом на месте. «Ну, начинай. Только смотри, осторожно! Там могут быть важнейшие документы». — «Знаю, знаю, товарищ Петров. Я вам, хотите, пуговицу на френче расплавлю, — сукна не испорчу». — «Ну, не остри…» — «Да я к тому, что у нас аппарат усовершенствованный». — «Работай, за дело, не трепли языком!».
Медленная и осторожная работа. Больно глазам. Пламя ослепительным язычком выгрызает необходимое отверстие. Все, сгрудившись, дожидаются результата. Даже Абрек затих.
Готово. Распахнули дверь и вдруг… о… вдруг, оттуда прямо на руки к близко подошедшим, — безжизненное женское тело… Разорванный легкий синий костюм, черные волосы растрепаны. Все вскрикнули. Абрек завыл, бросившись вперед, стал тыкаться мордой в лицо найденной… И общий говор покрыл истерический голос Борщевского: «Женичка, это она, она!..» Хрупкую маленькую женщину положили на диван. Скорей, доктора, доктора. Глаза закрыты, сердце не бьется. Дыхания нет. Поможет ли доктор? Жалобно воя, Абрек лижет крошечную, безжизненную ручку.
Несгораемый шкаф пуст. Ни одной бумажки, ни одной записки… Ничего.
Мастер осторожно пытается извлечь из паза зажатый в нем палец.
В кармане синего костюма Евгении Джавала найдена записочка: «Женичка! Я совершенно неожиданно вынужден сегодня же уехать на пару дней в Ростов. До отъезда еще масса дел. Должно быть, не увидимся сегодня. Борщевский приедет сегодня вечером или завтра днем. Пусть меня дождется. Ты его прими и устрой. Не скучай, моя радость. Крепко тебя целую, твой Коля».
Внимательно хмурится пред. Аз. ГПУ во время доклада Петрова. «Да, да. У меня уже есть сведения, что Утлин был весьма дельным работником ВСНХ. Только что получил отпуск для самостоятельной работы, суть которой держал в тайне. Над этим надо бы поработать. Возьмите себе в помощь Козловского. Очень опытен в уголовной работе. Ежедневно докладывайте непосредственно мне».
Ну, а что слышно в особняке на Кетлер-Стрит? Дождался ли, наконец, благоприятного сообщения сэр Вальсон, или пошел спать; ждет ли один Стон, кусая ногти, в тщетной ярости и бессильной злобе… на кого? А может, дежурный помощник Брука уже давно расшифровал все, что было нужно, и все, удовлетворенные, разошлись? Ничего не видно за плотными клеенчатыми шторами. Они хорошо пригнаны и туго натянуты. Ни один ненужный взгляд не проникнет за них.
Так. А наш Шах-Назарьянц? Шах-Назарьянц едет обратно в Баку. В арестантском вагоне везут Шаха. Позабыл про сон глава торгового дома, ворочается, вздыхает… А рядом по проволоке обгоняет его вагон-телеграмма: «Баку, ГПУ, уполномоченному Петрову…»
Давно за полночь, а упрямый Кривцов все еще сидит за письменным столом над таинственной шахматной диаграммой. Сказывается школа товарища Бориса: «Нет такого шифра, которого нельзя было бы расшифровать, когда того требуют интересы Республики!»
Новая загадка… Раз двадцать пожал плечами удивленный тов. Петров, получив эту телеграмму: «Во исполнение вашего распоряжения за № 3714/соч. сообщаю: дежурная телеграфистка ст. Ялама 10 ч. 07 м. 15/3 приняла телеграмму: 13 слов. «Тифлис — Комитет Краеведения — Борщевскому. Если не выехал, жди извещения. Я Ростов экстренно. Николай Утлин». Телеграфистка Тренева хорошо запомнила подателя: серое пальто, пенсне в черепаховой оправе, рыжеватая бородка. Совпадают приметы пассажира места № 11».
10 час. 7 мин.? — Но ведь труп обнаружен в Порт Петровске в 9 час. 40 мин. Может быть, опечатка в телеграмме… Надо запросить.
Не успел отдать распоряжения, — принесли вторую телеграмму: «Дополнительно сообщаю: Отправитель депеши за подписью Николай Утлин поездом № 6, в 11 час. 23 мин., того же 15 марта выехал Ростов».
Председатель распорядился послать сообщение в Ростов о розыске и наблюдении. Утлин жив. Но кто же тогда убит, и кто же убийца?
«Тов. Петров, прибыл труп убитого Утлина. Приедете посмотреть? Без вас не распаковывали. Что? Нет, фотографий нет. На месте вряд ли мог быть аппарат».
«Тов. Петров, к Вам Борщевский. По делу Утлина. Пропустить?». — «Да, да. Как раз кстати». Положил трубку. «Надо с ним поехать посмотреть труп. О, черт их дери совсем. Ничего не понимаю. Может быть, это и не Утлин совсем убит, а кто-нибудь, похитивший у него документы… Или Утлин убийца?… Нет, уж это кажется совсем дико. А впрочем, чего не бывает?»
Сейчас откроют ящик и вынут большую банку с заспиртованной головой. Страшно нервничает Борщевский: жутко видеть голову, а особенно голову того, кто был так дорог и близок! Нет, он не может смотреть, он закрывает глаза!..
«Ну, возьмите же себя в руки, товарищ! Вы должны понять, что от вашего опознания зависит многое».
Но что это? Не на что смотреть! Опознавать нечего. Голова в банке будто бы опалена огнем. На обнажившемся местами черепе отдельные клочки мяса. Нет носа. Ни признака бороды и волос на голове. Что это значит? Неужели не сумели законсервировать? Какое несчастье! Какое несчастье, — но делать нечего. Опознание невозможно. «Едемте, товарищ Борщевский».
Если бы кто-нибудь допросил мальчишку на станции Ялама, торговавшего чучхелой при проходе скорого «Баку-Москва», он, может быть, сумел бы рассказать, как высокий, в сером пальто, в пенсне, вышел из спального вагона, дал ему три рубля, — отправить телеграмму в Баку, — сдачи не надо — взял у него квитанцию, зашел в буфет и, когда тронулся поезд, сначала, как будто, хотел нагнать его, но потом, видно, передумал и, махнув вслед буферным фонарям рукой, спросил его о ближайшей гостинице.