Запасной
Шрифт:
Мы с Вилли согласились, что папа заслуживает лучшего. Прости мишка, но папа заслуживал достойную спутницу. Вот почему, когда нас спросили, мы с Вилли пообещали па, что будем рады видеть Камиллу в семье.
Единственное, о чём мы просили взамен, это чтобы он не женился на ней. Тебе не нужно жениться повторно, умоляли мы. Свадьба вызовет споры. Это будет красной тряпкой для прессы. Вся страна, весь мир будет говорить о маме, сравнивать маму и Камиллу, а этого никому не нужно. Меньше всего Камилле.
Мы поддерживаем вас, — сказали мы. Мы примем Камиллу, сказали мы. Только, пожалуйста, не женись на ней. Просто будьте вместе, па.
Он
Но она ответила. Сразу. Вскоре после наших с ней частных встреч на высшем уровне она начала играть в долгую игру, направленную на брак и, в конечном итоге, на корону. (Мы предположили, что с папиного согласия). Повсюду, во всех газетах, стали появляться истории о её личной беседе с Вилли, содержащие очень точные подробности, ни одна из которых, разумеется, не исходила от Вилли.
Их мог слить только один из присутствующих.
А утечке информации явно способствовал новый пиарщик, которого Камилла уговорила па нанять.
16
РАННЕЙ ОСЕНЬЮ 1998 ГОДА, закончив той весной Ладгроув, я поступил в Итон.
Глубокий шок.
Лучшая школа в мире для мальчиков, Итон, я думаю, должен был шокировать.
Шок, должно быть, был частью её первоначального устава, возможно, даже частью инструкций, данных её первым архитекторам основателем школы, моим предком Генрихом VI. Он считал Итон своего рода святыней, священным храмом, и с этой целью хотел, чтобы он подавлял чувства, чтобы посетители чувствовали себя кроткими, униженными паломниками.
В моем случае задача была выполнена.
(Генрих даже наделил школу бесценными религиозными артефактами, в том числе частью тернового венца Иисуса. Один великий поэт назвал это место «святой тенью Генриха».)
С течением веков миссия Итона стала несколько менее благочестивой, но учебная программа стала поразительно более строгой. Была причина, по которой Итон теперь называл себя не школой, а просто… Школой. Для тех, кто в курсе, другого выхода просто не было. 18 премьер-министров были воспитаны в классах Итона, а также 37 лауреатов Креста Виктории. Рай для умных мальчиков, таким образом, он мог быть чистилищем для одного не очень умного.
Ситуация стала бесспорно очевидной во время моего самого первого урока французского. Я был поражён, услышав, как учитель проводит урок на быстром, безостановочном французском языке. Он почему-то предположил, что мы им свободно владеем.
Может быть, все остальные. А я? Свободно? Потому что я неплохо сдал вступительный экзамен? Всё как раз наоборот, mon ami!
После этого я подошёл к нему и объяснил, что произошла ужасная ошибка и я попал не в тот класс. Он сказал мне расслабиться, заверил, что я быстро наверстаю. Он не догонял; он верил в меня. Так что я пошел к директору, умолял его определить меня в класс с мальчиками, кто говорит медленно и медленно учится — такими, comme moi.
Он сделал, как я просил. Но это была всего лишь временная мера.
Раз или два я признавался учителю или однокурснику, что попал не в тот классе и не в то место. Я словно залез в родительскую обувь. Они всегда говорили одно и то же: не волнуйся, с тобой всё будет в порядке. И не забывай, что брат рядом!
Но я не был тем, кто забыл. Вилли сказал мне притвориться, что я его не знаю.
В смысле?
Ты со мной не знаком, Гарольд. А я — с тобой.
Он объяснил, что последние два года Итон были его убежищем. Никакого младшего брата, который ходил бы за ним по пятам, приставал с вопросами, мешал общаться с другими. Он ковал собственную жизнь и не хотел от неё отказываться.
Это было не ново. Вилли всегда ненавидел, когда кто-то ошибался, думая о нас вместе. Он ненавидел, когда мама одевала нас в одинаковые наряды. (К тому же её вкус в детской одежде доходил до крайностей; мы часто были похожи на близнецов из «Алисы в Стране чудес».) Я почти не обращал на это внимания. Мне было плевать на одежду, свою или чужую. Лишь бы не носить килты, с этим неприятным ножом в носке и ветерком в заднице. Но для Вилли носить такой же блейзер, такие же узкие шорты, как и у меня, было настоящим мучением. А теперь ходить в ту же школу было чистым убийством.
Я сказал ему не волноваться. Я забуду, что когда-либо знал тебя.
Но в Итон это не так просто. Думая помочь, они посадили нас под одну чёртову крышу. В Мэнор-Хаус.
По крайней мере, я жил на первом этаже.
А Вилли — наверху, со старшими мальчиками.
17
МНОГИЕ ИЗ 60 МАЛЬЧИКОВ в Мэнор-Хаусе были так же приветливы, как и Вилли. Их равнодушие, однако, беспокоило меня не столько, сколько их лёгкость. Даже ровесники вели себя так, будто родились на территории школы. В Ладгроуве были свои проблемы, но, по крайней мере, я знал, как вести себя, знал, как обмануть Пэт, знал, когда раздают сладости, как пережить дни написания писем. Постепенно я с когтями прорывал свой путь к вершине пирамиды Ладгрова. Теперь, в Итоне, я снова оказался на дне.
Начать сначала.
Хуже, без лучшего друга Хеннерса. Он учился в другой школе.
Я даже не знал, как одеться утром. Каждый итонец должен был носить чёрный фрак, белую рубашку без воротника, белый жесткий воротник, приколотый к рубашке, плюс брюки в тонкую полоску, тяжёлые чёрные туфли и галстук, который был не галстуком, а скорее полоской ткани, сложенной в белый съёмный воротник. Формальный костюм, как они его называли, но он был не формальным, а траурным. И тому была причина. Мы должны были быть в вечном трауре по старому Генриху VI. (Или по королю Георга, одного из первых сторонников школы, который обычно приглашал мальчиков в замок на чай — или что-то в этом роде.) Хотя Генрих был моим пра-пра-пра-пра-прадедом, и хотя я сожалел о его кончине и о той боли, которую он причинил тем, кто его любил, я не стремился оплакивать его круглосуточно. Любому мальчику не понравится нескончаемые похороны, но для того, кто только что потерял маму, это был ежедневный удар по яйцам.
Первое утро: мне понадобилась целая вечность, чтобы застегнуть брюки, застегнуть жилет, сложить жёсткий воротничок, прежде чем, наконец, выйти за дверь. Я был в бешенстве, отчаянно пытаясь не опоздать, что означало бы, что меня заставят вписать своё имя в большую книгу, "Книгу опозданий", одну из многих новых традиций, которые мне нужно было выучить, вместе с длинным списком новых слов и фраз. Уроки больше не были уроками: они были "парами". Учителя больше не были учителями: они были "преподами". Сигареты были "куревом". (Кажется, у всех была свирепая привычка курить.) "Палаты" был утренним собранием "преподов", когда они обсуждали учащихся, особенно проблемных. Я часто чувствовал, что мои уши горят во время "Палат".