Запасной
Шрифт:
Мне было стыдно за то, что я нарушил семейный кодекс, но я не мог больше сдерживаться .
Всё в порядке, успокаивала я себя, всё в порядке. Вокруг нет никаких камер.
Кроме того, я плакал не потому, что верил, что мать в той дыре. Или в этом гробу. Я пообещал себе, что никогда не поверю этому, кто бы что ни говорил.
Нет, я плакал от одной мысли.
Это было бы невыносимо трагично, подумал я, если бы это было правдой.
7
ПОТОМ ВСЕ РАЗОШЛИСЬ.
Семья вернулась к работе, а я снова пошёл в школу, как после каждых летних каникул.
«Назад
С пассажирского сиденья папиного Aston Martin с открытым верхом все выглядело точно так же. Школа Ладгроув, расположенная в изумрудной сельской местности Беркшира, как и всегда выглядела как деревенская церковь. (Кстати, школьный девиз был взят из Екклесиаста: Всё, что может рука твоя делать, по силам делай). С другой стороны, не так много деревенских церквей могли похвастаться двумястами акрами леса и лугов, спортивными площадками и теннисными кортами, научными лабораториями и часовней. Плюс богатая библиотека.
Если бы вы хотели найти меня в сентябре 1997 года, библиотека была бы последним местом, куда нужно было бы заглянуть. Лучше проверьте в лесу. Или на спортивных площадках. Я всегда пытался двигаться, что-то делать.
Также я был чаще всего один. Мне нравились люди, я был общителен по натуре, но именно тогда я не хотел, чтобы кто-то был слишком близко. Мне нужно было побыть одному.
Однако это было непростой задачей для Ладгроува, где проживало более сотни мальчиков. Мы вместе ели, вместе мылись, вместе спали, иногда по десять человек в комнате. Каждый знал, что делал другой, вплоть до того, кто был обрезан и кто не был. (Мы назвали это «Круглоголовые против кавалеров»).
И всё же, кажется, никто из мальчиков не вспомнил маму, когда начался этот новый семестр. Из уважения?
Скорее из страха.
Я точно никому ничего не сказал.
Через несколько дней после моего возвращения у меня был день рождения. 15 сентября 1997 года. Мне исполнилось 13. По давней школьной традиции был торт, сорбет, и мне разрешили выбрать два вкуса. Я выбрал чёрную смородину.
И манго.
Мамины любимые.
Дни рождения в Ладгроув всегда были большим событием, потому что каждый мальчик и большинство учителей были ненасытными сладкоежками. За место рядом с именинником часто велась ожесточённая борьба: там гарантировался первый и самый большой кусок. Я не помню, кому удалось выиграть место рядом со мной.
Загадай желание, Гарри!
Вы хотите желание? Хорошо, я хочу, чтобы моя мать...
Вдруг, из ниоткуда…
Тётя Сара?
В руках у неё коробка. Открой её, Гарри.
Я порвал оберточную бумагу, ленту. Я заглянул внутрь.
Что…?
Мама купила для тебя. Незадолго до…
Ты имеешь в виду в Париже?
Да. В Париже.
Это был Xbox. Я был рад. Я обожал видеоигры.
Такова история, во всяком случае. Во многих историях о моей жизни это известно как Евангелие, и я понятия не имею, правда ли это. Папа сказал, что мама ранилась в голову, но, может быть, у меня рана в мозгу? Скорее всего, в качестве защитного механизма память больше не записывала вещи так, как раньше.
8
НЕСМОТРЯ НА ДВУХ ДИРЕКТОРОВ-МУЖЧИНЫ: мистера Джеральда и мистера Марстона, оба легенды — Ладгроув в основном управлялся женщинами. Мы называли их матронами. Вся нежность, которую мы получали изо дня в день, исходила от них. Матроны обнимали нас, целовали, перевязывали нам раны, вытирали слёзы. (То есть, все, кроме моих. После того единственного раза у могилы я больше не плакал). Они заменяли нам матерей. Мамы-вдали-от-мам, они всегда лепетали, что всегда было странно, но теперь особенно сбивало с толку, из-за исчезновения мамы, а также из-за того, что надзирательницы вдруг стали… привлекательными.
Я был влюблён в мисс Робертс. Я был уверен, что однажды женюсь на ней. Также помню двух мисс Линн. Мисс Линн-старшая и мисс Линн-младшая. Они были сёстрами. Я был глубоко влюблён в последнюю. Я тоже думал, что женюсь на ней.
Три раза в неделю, после ужина, надзирательницы помогали младшим мальчикам с вечерним туалетом. Я до сих пор вижу длинный ряд белых ванн, в каждой из которых полулежит мальчик, словно маленький фараон, ожидающий своего персонального мытья волос. (Для старших, достигших половой зрелости, стояли две ванны в отдельной комнате, за жёлтой дверью). Матроны проходили вдоль ряда ванн с жёсткими щетками, кусками цветочного мыла. У каждого мальчика было свое полотенце со школьным номером. У меня был "116".
Помыв мальчика шампунем, матроны откидывали ему голову назад, медленно и осторожно ополаскивали его.
Запутанно, чёрт возьми.
Матроны также могли бы помочь с важным извлечением вшей. Их появление было обычным явлением. Почти каждую неделю новый мальчик приходил с запущеным случаем. Мы все показывали пальцем и смеялись. Ха-ха, у тебя гниды! Вскоре надзирательница вставала на колени над пациентом, втирала раствор ему в кожу головы, а затем специальным гребнем соскребала мёртвых тварей.
С 13 лет у нас больше не было матрон-помощниц. Но я по-прежнему зависел от их ночных ласк, по-прежнему дорожил их утренними приветствиями. Это были первые лица, которые мы видели каждый день. Они врывались в наши комнаты, распахивали шторы. Доброе утро, мальчики! Едва продрав глаза, я вглядывался в прекрасное лицо, обрамлённое ореолом солнца…
Такое… вообще возможно…?
Такого никогда не было.
Матрону, с которой я больше всего общался, звали Пэт. В отличие от других матрон, Пэт не была привлекательной. Она была скорее холодна. Пэт была маленькой, мышиной, измождённой. Её волосы сально падали на вечно уставшие глаза. Пэт, казалось, не получала от жизни особой радости, хотя и было две вещи, которые ей нравились: застукать мальчика там, где его быть не должно, и пресечь любые приступы хулиганства. Перед каждым боем подушками мы выставляли часового у двери. Если подходила Пэт (или директора школ), часовому приказывали кричать: KV! KV! Латынь, кажется? Кто-то говорил, что это означает "голова идёт". Кто-то ещё говорил, что это означает "Осторожно!"
Как бы то ни было, если такое слышишь, скрывайся. Или притворяйся спящим.
Только самые новенькие и глупейшие мальчишки пойдут к Пэт со своей проблемой. Или, что еще хуже, раной. Она не заморачивалась перевязкой, а только пальцем тыкала или брызгала чем-то, отчего становилось ещё больнее. Она не была садисткой, а только «жёсткой». Странно, потому что она знала о страдании. Пэт несла на себе много крестов.
Самыми большими проблемами казались её колени и позвоночник. Последний был кривым, первые хронически тугоподвижными. Ходить ей было тяжело, лестница была пыткой. Она спускалась задом наперёд. Часто мы стояли на лестничной площадке под ней, устраивали причудливые гримасы.