Запасной
Шрифт:
Слёзы, как я понял.
Мне не нравились ощущения этих рук. Более того, мне не нравилось, как я себя из-за них чувствовал. Виноватым. Почему все эти люди плачут, а я нет?
Мне хотелось плакать, и я пытался, потому что мамина жизнь была такой печальной, что ей хотелось исчезнуть, чтобы выдумать эту грандиозную шараду. Но я не мог выжать из себя ни капли. Может быть, я слишком хорошо усвоил, слишком глубоко запомнил дух семьи, что плакать нельзя — никогда.
Я помню холмы цветов вокруг нас. Помню, я чувствовал невыразимую печаль и, тем не менее, был неизменно вежлив. Помню, старушки говорили: О, какой вежливый, бедный мальчик! Помню, как снова и снова бормотал "спасибо", спасибо, что пришли, спасибо, что сказали это, спасибо, что ночевали здесь несколько дней.
То есть… вы её не знаете. В настоящем времени.
Показав себя толпе, мы вошли в Кенсингтонский дворец.
Мы вошли через две большие чёрные двери в мамину квартиру, прошли по длинному коридору и оказались в комнате слева. Там стоял большой гроб. Тёмно-коричневый, из английского дуба. Я помню или мне кажется, что он был задрапирован… британским флагом?
Этот флаг меня загипнотизировал. Может, из-за моих мальчишеских военных игр. Может быть, из-за моего преждевременного патриотизма. Или, может быть, потому что я уже несколько дней слышу споры о флаге, флаге, флаге. Это было всё, о чем можно было говорить. Люди были возмущены тем, что над Букингемским дворцом не был приспущен флаг. Им было всё равно, что королевский штандарт никогда не приспускался, несмотря ни на что, что он развивался, когда бабуля была дома, и спускался, когда её не было — точка. Им лишь хотелось увидеть какое-то официальное зрелище траура, и их бесило его отсутствие. То есть их довели до бешенства британские газеты, пытавшиеся отвлечь внимание от их роли в исчезновении мамочки. Я припоминаю один заголовок, адресованный бабушке: «Покажи, что тебе не безразлично». Как гнусно слышать это от тех же извергов, которым мамочка была настолько "небезразлична", что её загнали в туннель, из которого она так и не выбралась.
К тому времени я уже слышал эту «официальную» версию событий: папарацци преследовали маму по улицам Парижа, затем в туннель, где её мерседес врезался в стену или цементный столб, погубив ее, ее друга и водителя.
Стоя перед гробом, задрапированным флагом, я спросил себя: мама патриотка? Что мама на самом деле думает о Британии? Кто-нибудь удосужился спросить её?
Когда я смогу спросить её сам?
Я не могу вспомнить, что семья говорила в тот момент друг другу или гробу. Я не помню ни слова, которое сказал Вилли, хотя помню, как люди вокруг нас говорили, что «мальчики» выглядят «шокированными». Никто не переходил на шёпот, словно мы были настолько шокированы, что оглохли.
Был разговор о похоронах на следующий день. Согласно последним планам, королевский отряд должен провезти гроб по улицам на конной повозке, а мы с Вилли будем следовать за ним пешком. От двух мальчишек, по-видимому, слишком многого хотели. Несколько взрослых были против. Брат мамы, дядя Чарльз, поднял бучу. Нельзя заставлять этих мальчиков идти за гробом их матери! Это варварство.
Был предложен альтернативный план. Вилли пойдёт один. В конце концов, ему было 15. Не вмешивайте в это младшего. Поберегите… Запасного. Этот альтернативный план отправили дальше по цепочке.
Вскоре пришёл ответ.
Это должны быть оба принца. Наверное, чтобы вызвать сочувствие.
Дядя Чарльз был в ярости. А я нет. Я не хотел, чтобы Вилли подвергался такому испытанию без меня. Если бы роли поменялись, он бы никогда не захотел, чтобы я — правильнее сказать, не позволил бы — шёл в одиночку.
Итак, наступило утро, яркое и раннее, мы пошли все вместе. Дядя Чарльз справа от меня, Вилли справа от него, за ним дедушка. А слева от меня был папа. Я с самого начала заметил, как безмятежен дедушка, как будто это была просто очередное королевское мероприятие. Я мог ясно видеть его глаза, потому что он смотрел прямо перед собой. Все они так шли. Но я не поднимал головы. Как и Вилли.
Помню чувство онемения. Помню, как сжимал кулаки. Помню, как выхватывал Вилли взглядом и черпал из этого массу сил. Больше всего мне запомнились звуки, звон уздечек и цоканье копыт шестерки потных коричневых лошадей, скрип колес тянущегося ими лафета. (Кто-то сказал, что реликвия времен Первой мировой войны, и это казалось правильным, потому что мама, как бы она ни любила мир, часто казалась солдатом, воевала ли она против папарацци или папы). Наверное, я запомню эти звуки на всю оставшуюся жизнь, потому что они резко контрастировали с всеохватывающей тишиной. Не было ни одного паровоза, ни одного грузовика, ни одной птицы. Не было ни одного человеческого голоса, что было невозможно, потому что на дорогах стояло два миллиона человек. Единственным намёком на то, что мы идём мимо людей были вскрики и плач.
Через двадцать минут мы достигли Вестминстерского аббатства. Мы сели на длинную скамью. Похороны начались с чтения эпитафий и хвалебных речей и завершились выступлением Элтона Джона. Он поднялся медленно, неловко, как будто он был одним из великих королей, веками погребённых под аббатством, внезапно пробуждённым к жизни. Он прошёл вперёд, сел за рояль. Есть ли кто-нибудь, кто не знает, что он спел «Свеча на ветру» — версию, которую переработал для мамы? Я не могу быть уверен, что записи в моей голове относятся к тому моменту или к клипам, которые я видел позже. Возможно, это остатки повторяющихся кошмаров. Но у меня есть одно чистое, неоспоримое воспоминание о кульминации песни, о том, что мои глаза начали щипать, а слёзы почти капали.
Почти.
Ближе к концу службы появился дядя Чарльз, который использовал отведённое ему время, чтобы разнести всех: семью, нацию, прессу — за то, что они преследовали маму до самой смерти.
Вы могли чувствовать аббатство, нацию снаружи, отшатывающуюся от удара. Правда ранит. Затем восемь валлийских гвардейцев двинулись вперёд, подняли огромный обитый свинцом гроб, который теперь был задрапирован королевским штандартом — чрезвычайное нарушение протокола. (Они тоже уступили давлению и приспустили флаг, но не королевский штандарт, конечно, а "Юнион Джек" — и всё же беспрецедентный компромисс). Королевский штандарт всегда был зарезервирован для членов королевской семьи, которой, как мне сказали, мама уже не была. Означало ли это, что её простили? Бабушка? По всей видимости. Но это были вопросы, которые я не могу сформулировать, не говоря уже о том, чтобы задать их взрослому, так как гроб медленно вынесли наружу и погрузили в кузов черного катафалка. После долгого ожидания катафалк тронулся, неуклонно катил по Лондону, который со всех сторон кишел самой большой толпой, которую когда-либо видел этот нестареющий город, вдвое большей, чем толпы, праздновавшие окончание Второй мировой войны. Он проходил мимо Букингемского дворца, вверх по Парк-лейн, к окраине, к Финчли-роуд, затем к Хендон-уэй, затем к эстакаде Брент-Кросс, затем к Северной окружной, затем по M1 до развязки 15а и на север к Харлстону, прежде чем пройти через железные парадные ворота поместья дяди Чарльза.
Элторп.
Вилли и я большую часть той поездки на машине наблюдали по телевизору. Мы уже были в Элторпе. Нас подгоняли, хотя оказалось, что торопиться незачем. Мало того, что катафалк проехал долгий путь, его несколько раз задерживали из-за того, что все бросали на него цветы, закрывали вентиляционные отверстия и вызывали перегрев двигателя. Водителю приходилось постоянно останавливаться, чтобы телохранитель мог выйти и убрать цветы с лобового стекла. Телохранителем был Грэм. Нам с Вилли он очень понравился. Мы всегда называли его "крекер", как крекеры Грэма. Мы подумали, что это классно.
Когда катафалк наконец добрался до Элторпа, гроб снова сняли и перенесли через пруд, по зелёному железному мосту, наспех установленному военными инженерами, на небольшой остров, где его поставили на платформе. Мы с Вилли шли по тому же мосту на остров. Говорили, что руки мамы были скрещены на груди, а между ними положили фотографию меня и Вилли — возможно, единственных двух мужчин, которые когда-либо по-настоящему любили её. Определенно двое, которые любили ее больше всего. Всю вечность мы будем улыбаться ей в темноте, и, может быть, именно этот образ, когда флаг сняли и гроб опустился на дно ямы, окончательно меня сломил. Тело содрогнулось, подбородок опустился, и я начала неудержимо рыдать, закрывая лицо руками.