Записки гадкого утёнка
Шрифт:
Вы никогда не повернули кривду в правду. Вы были трусом в битве.
Нетерпимость — зло, когда она обрушивается на различия, не затрагивающие глубину духа. Нетерпимость становится благом, отсекая глубинную мерзость. Так можно понять слова Христа: я принес не мир, но меч.
Христос был нетерпим к греху — и снисходителен к грешникам. Это смущало, сбивало с толку евреев. Большинство евреев не поняли Христа. Но большинство христиан его также не понимают. Христиане смешивают грех и грешника ничуть не меньше, чем иудеи. Отчасти в этом виноват язык иудео-христианской традиции. В самом слове «грешница» есть что-то, требующее побить ее камнями. Или, по крайней мере, ударить (словом, взглядом). Когда Христос хотел призвать к снисходительности, он сказал: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят». Здесь ключевое слово — «неведение». Как у Будды и буддистов. Грешника надо побить, неведающего — научить. Христос только однажды поднял бич. Всё остальное время он учил. Но христиане остались в плену слов: грех, грешник, грешница; первородный грех; грех богоубийства; грехи отцов… Мудрено ли, что инквизиторы стали жечь еретиков, колдунов, ведьм — и заодно евреев, совративших христиан в свою старую веру или просто непочтительных к знакам веры новой.
Язык Будды, язык Индии мягче, терпимее. И в истории буддизма скорее виден излишек терпимости, снисходительности к злу, чем чрезмерной суровости. Здесь снова хочется вспомнить отличия средиземноморской логики (черное или белое? огонь или вода?) от логики индийской и дальневосточной. В которой нет резкого противопоставления добра — злу, истины — лжи. В которой истина мыслится невыразимой, а всё высказанное — неполным и недостаточным, и поэтому не толкает к резким и непримиримым противопоставлениям (неизбежным, если истина полностью высказана и противостоит обличенной лжи).
К чему это вело практически? Возьмем для примера касты. Допустим, что касты — бесспорное зло (на самом деле это очень не простой вопрос). С кастовым делением — как и с классовым делением — связано много зла, и все же бескастовое общество не всегда лучше кастового. Однако для примера я упрощаю дело. Буддизм (там, где он победил, на Цейлоне) смягчил кастовую систему, снял ее крайности, но упразднить ее не смог. Ислам, проникнув в Индию, упразднял касты (для всех, кто принял истинную веру). Пережитки кастовых делений остались на уровне бытовых привычек, но религия Мохаммеда их не поддерживает (как индуизм), не игнорирует (как буддизм), а прямо отрицает. Монотеизм решительнее в борьбе со старым злом, с тем, что он застает в традиции, сложившейся до его возникновения, до его прихода. Буддизм обладает меньшим реформаторским пафосом, он скорее сживается со старым злом, примиряется с ним. Разница не безусловная — скорее, больше и меньше, чем да и нет. Но разница есть. И на первый взгляд — в пользу монотеистической религии.
Однако зло хитро, глубже укоренено, чем кажется на первый взгляд. Сама борьба со злом создает новое зло. Все лекарства — яды, и энергичное лечение создает новые болезни. Индия вяло боролась со старым злом — с племенной и кастовой ограниченностью, с кастовым высокомерием, с застыванием в архаических началах. Но зато Индия породила меньше нового зла.
Монотеизм — это религиозная революция (точка зрения, обоснованная Максом Вебером), а все революции создают новое зло, иногда меньшее, чем старое, иногда большее. Монотеизм возник на почве, тяготевшей к революциям, и усилил эту тенденцию, внес свою лепту в революционные процессы. Насколько велика его роль — трудно сосчитать (потому что рядом действовали другие силы). Но есть серьезные основания искать корни современных кризисов в старых конфликтах, из которых выросли монотеистические религии и которые они породили.
Монотеизм — по крайней мере, еврейский и особенно христианский монотеизм — перевернул отношение нового и старого. В обетовании Мессии, а потом второго пришествия Христа было (как уже говорилось) обещание золотого века впереди, а не позади, в прошлом. И в постановке Нового Завета выше Ветхого была идейная бомба замедленного действия, может быть, решающая для перехода к фаустовской цивилизации (в исламе эта бомба обезврежена положением Мохаммеда как последнего пророка).
Идея религии третьего завета у Иоахима Флорского и идея прогресса у Кондорсэ — ереси, которые могли вырасти только на иудео-христианской почве, подготовленной психологией диаспоры и ранней церкви, странницы во всех землях. И тоталитарный социализм впервые оперился на этой же почве, унаследовав от христианства его нетерпимость единственной истины. Чтобы стать действительной альтернативой тоталитаризма, религии предстоит освободиться от того, что привело к нему, иначе альтернатива окажется ложной и возвращение к вере примет форму нового тоталитаризма в духе Хомейни.
Обновление религии требует глубокого и нелегкого пересмотра отношений между духом и буквой, в дзэнских терминах: между луной и пальцем, указывающим на луну. Этот пересмотр не может быть быстрым; но начать его нужно. Саморазрушительные тенденции XX века очень сильны. Весь мир превратился в кошмар Раскольникова, описанный в эпилоге романа: кучки людей, охваченных фанатизмом окончательной истины, готовы уничтожить друг друга, и современная техника дает им в руки достаточные средства.
Религия сможет успешно противиться безумию только в том случае, если она сама излечится от него. Нельзя лечить политических маньяков, оставаясь маньяками религиозными, не освободившись от идеи своей безусловной правоты в вере. Безусловен только дух, веющий всюду (и потому простится хула на Отца и Сына, но не простится хула на Святой Дух). А системы символов и обрядов — только дорожные знаки, указывающие душе ее путь. Каждый человек может выбрать тот путь, который ему лучше подходит. Он может выбрать веру отцов, но только в том случае, если это выбор его собственного сердца (а не только традиция). И религия детей может отличаться от религии родителей так же, как характеры потомков не повторяют характеров предков.
Важно начать перестройку сегодня. Важно понять, что фундаментализм Каддафи или Хомейни — такое же изуверство, как коммунизм Пол Пота. Глубокая и полная перестройка потребует веков духовной работы. Но сами катастрофы, которые ожидают человечество, будут подталкивать становление вселенского духа понимания. Так же, как крушение Римской империи подтолкнуло становление христианства.
Я не вижу другого выхода для человечества, кроме диалога религиозных миросозерцании, до некоторой степени напоминающего диалог национальных культур Европы. Модель европейской культуры, в которой нет главной нации, а все ведущие нации перекликаются в борьбе за временное первенство, как инструменты в оркестре, — может и должна стать моделью мировой системы культур. Ни буддизм, ни индуизм, ни конфуцианство не должны исчезнуть. Нам есть чему учиться у них, и им есть чему учиться у нас. И пусть Бог поможет нам всем освободиться от гордыни вероисповедания.
Глава Двенадцатая (3)
Вопль к Богу. Человек диаспоры как другой
Мы легко миримся с Другими в тридесятом царстве; но если он, со всеми своими обычаями, становится близким соседом, — это раздражает. Для ненависти к соседу за границей нужны причины, нужен конфликт. Диаспора раздражает всегда, любая, без всяких причин. Зачем она, чужая, чувствует себя как дома? Это мой дом! Между тем, волны миграций перекатываются из страны в страну и оседают, где вздумаются. Цивилизация становится мозаичной, — если воспользоваться термином, созданным Умберто Эко. В любой современной стране — вкрапления чужеродных групп, которые осели, пустили корни и стали частью нашей жизни. Это одна из самых острых форм общей проблемы Другого.
Чувство Другого возникло не сегодня и не вчера. Но в современном обществе, меняющемся изо дня в день, мы сами для себя становимся Другими. (Чувство Другого делается все острее по мере того, как личность выделяется из сословия, из семьи, из толпы.) Достоевский сознавал себя Другим в Инженерном училище — русский среди русских, дворянин среди дворян. Он потрясающе описал чувство Другого — и его «Записки из подполья» нашли глубокий отклик среди сионистов, Других с момента рождения, жаждущих Земли обетованной, где освободятся от этой неполноты бытия. Освобождения не вышло, и Достоевский остался любимым писателе Израиля. Вероятно, там морщатся на выходки против евреев, но захватывает психология беспочвенного героя Достоевского. Впрочем, захвачены и японцы, совсем далекие от русской «почвы» и русских проблем. Там другая история, но и она уперлась в беспочвенность.
Кто хоть раз не чувствовал себя Другим? Кто не обнаруживал вдруг Другого в самых близких? Чем обособленнее внутренний мир человека, тем более он раним, тем больше готов повторить вслед за Сартром: «Другой отнимает у меня мое пространство. Существование Другого — недопустимый скандал». А когда люди не выдерживают одиночества и сбиваются в стаи — Другим становится соседняя стая, иначе сколоченная, иначе верующая; и сербы отнимают пространство у хорватов, а хорваты у сербов. Хотя у тех и у других — один и тот же Бог, и, казалось, несть во Христе ни эллина, ни иудея, ни скифа, ни римлянина… Казалось бы… Недействительно почувствовать эти старые слова надо сердцем. А это не выходит. Почти никогда не выходит.