Записки лимитчика
Шрифт:
— Салют, ребята! — сказал я им всем — с непонятным самому себе вызовом. Они в мою сторону и не глядели.
— Ой! Салю-ю-ют!.. Ты что здесь делаешь? — Передо мной стояла вынырнувшая, должно быть, из метро полненькая, со сливочно-желтым лицом, и со своими «тайскими», как она говорила, продолговатыми глазами — Оля Черная. Действительно, походила на какого-то умасленного восточного божка. Хоть впечатление о житейском благополучии было ложным — я-то знал.
— Ну Оля... Ну Оля... — бормотал. — Как там твой пивзавод?
Она оглянулась поспешно — привычно, — точно боялась. Я понял: про пивзавод
Мы хорошо понимали друг друга. Оля Черная была такая же лимитчица, я знал ее прежде в Губерлинске, сходились у Кляйнов. Нас соединяла память о мойве по-волгоградски, которую увлеченно готовила хозяйка, о черном кофе с разговорами. Я знал о ней довольно много. Мечтала учиться в Москве, а вместо этого попала на пивзавод, жила в общежитии. И я бывал у нее на этом пивзаводе — вернее, приезжал, вызывал по телефону в проходной, она выбегала... Выполнял очередное поручение Кляйнов.
— Как там мойва поживает?.. Не пишут тебе? Как Оля Белая? — Я рад был увидеть ее нынче.
— Оля прилетала, жила у меня, ругала... Ты же знаешь ее!
Оля Черная и Оля Белая были подруги, прозвища их были действительны лишь среди тех, кто приходил на верхотуру кляйновскую.
— Тебя надо ругать: замкнулась в своем пивном обществе... Где, например, ты бываешь? Среди каких художников, искусствоведов?
— Володя, нигде. — Она смотрела на меня, стараясь, как видно, разгадать: не шучу ли я...
— Но ведь тебе необходимо вращаться... — Я делал вид, что не понимаю, почему у нее стали такими умоляющими глаза. — Тебе нужна среда, иначе закиснешь!
— Я и вращаюсь... вращаюсь... — Она чуть не плакала. — Варюсь...
В университет Оля Черная все же поступила — по настоянию Оли Белой; но далеко — в Свердловске. И училась теперь заочно на искусствоведа, то есть ездила сдавать экзамены из Москвы на Урал. Это сочетание — пивзавод и университет — ее, конечно, угнетало. Но что делать? Надо жить. Выручала, как мне представлялось, мать-провинция — это вечно волнующееся море, где невозможное кажется возможным, по слову поэта, а чудовищные противоречия, горечь несбывшегося как-то сглаживаются, растворяются в великом, слушая голос пространств.
И еще я знал, что мать у нее — надзирательница в женской тюрьме, или что-то в этом роде, — дочь любила без памяти; не одобряя верхотуру кляйновскую, противиться влиянию верхотуры на дочь не могла. А мысль: поступить в университет, воспитать себя, связать свою жизнь с искусством, — зародилась как раз там, у Кляйнов, в виду темноватых и потому таинственных картин на стенах, написанных знакомыми молодыми художниками, и той двери, с комнатной изнанки которой на гостей смотрел сам Кляйн — черный, узкоглазый, как будто типичный среднеазиатец. Хотя его фамилия, разумеется, того не подтверждала.
Автопортрет впоследствии уничтожили.
...И дружба с Олей Белой, учившейся заочно в том же Свердловске на философском, начиналась с верхотуры.
«Тайские» глаза мне многое напомнили; я увидел в них себя — полного надежд, каким был прежде, на наших сходках, — и я, ничего больше не говоря, благодарно пожал Олину руку.
А потом, годы спустя, думал... Жизнь Оли Черной... Та же Оля Белая, превратившаяся в старшего преподавателя
Однако судьба надо мной смеялась — и у меня в те же дни «столько было всего!» Обстоятельства брали меня за горло. Год кончался, злостные неплательщики, попривыкнув к моим докучным посещениям, по-прежнему оставались в должниках. Иван Воинович во всеуслышание грозил карами, если план по квартплате будет завален:
— Смотрите, Владимир Иванович! Мы вас накажем!.. И накажем по всей строгости...
Объяснений не принимал. Я забыл, мне напомнили: спустил собак.
Испытал чувство бессилия, хотя во мне все кипело. «Службист чертов», — думал я. Собаки были реальны.
Как быть? Я пошел на соседние участки, к тамошним техникам-смотрителям. Спускался в полуподвалы, попадал в выморочные помещения, наведывался в какие-то пристройки с зарешеченными окнами, — заставал полузнакомых людей врасплох, улыбался... Советовался, выспрашивал. Открывалось что-то непонятное. И у соседей были свои неплательщики, правда, не в таком количестве (я вспомнил свой разговор с Иваном Воиновичем о «трудном участке» — в начале лета). Как техники-смотрители выходят из положения? Самым неожиданным образом: платят из своих... Из 77 рублей смотрительской зарплаты? Мне не отвечали. Женщина в телогрейке чистой, черной, в меховой дорогой шапочке, из-под которой вылезали темно-русые кудряшки, рассказывала всем сразу:
— Она пришла и завелась: ти-ти-ти... Успокойся, говорю, что ты как за свое!.. Переживаешь? Если бы я так переживала — умерла бы уже...
До сих пор слышу это: ти-ти-ти...
В другом месте шофер Алик Скоморохов, мышастый, с маленькими, прижатыми к черепу ушами, говорил мечтательно, обеими руками держа алюминиевую кружку с чаем:
— Мосты разбежались... на яму стану...
И у меня мосты разбежались, догадывался я, и мне надо бы на яму. Но где яма? И где я?
— Соснин даст тебе яму! — дразнил бывший тут же Николай-плотник («А, Зацепа! — встретил меня оживленно. — Как мы с тобой на Зацепе-то!..»). — И яму даст, и зону...
Алик не отвечал, потом решительной скороговоркой:
— Разъелся Трофим, не добавить ли дробин?..
На столе — нож со следами шоколада. Главное-то уже пито, чаек — так только, для запива. В этом смотрительском пристрое меня всегда встречали усмешливо, с игрой глаз. Может быть, не принимали всерьез. Но была и душевность. Откуда она — понятно стало не сразу.
Хозяйничала здесь Нина Трофимовна — худощавая, с лицом, источенным какой-то тайной думой; у нее был резкий, грубый голос. Курила злые дешевые папиросы — одну за другой — пока разговаривала.