Записки натуралиста
Шрифт:
– За что птичек со свету согнал? – услышал как-то я голос хозяина.
– Да это сычи, дядя, я их медвежонку принес, – оправдывался мальчуган.
– И сычей не надо трогать, а мясо медвежонку все равно давать нельзя, забрось их сейчас же подальше, чтобы я их не видел.
Я вышел из комнаты на крыльцо.
– И так с медвежонком хлопот не оберешься, – обратился ко мне старик, – полюбуйтесь, сычами его накормить решили. Ведь после этого он кур душить начнет.
Я взглянул на двух смущенных ребят, стоящих поодаль. Один из них держал в руках трех убитых птенцов, второй – одного живого птенца совки.
– Давай-ка его сюда, – протянул я к птенцу руку. И хотя мальчуган убеждал меня,
«Захвачу его в Москву, а там видно будет, – решил я. – Только чем его кормить в дороге, – ведь в такую жару мясо в один миг испортится». Но тут же вспомнил о саранче. В несметном количестве она встречалась в это лето в ближайших окрестностях города. «По пяти крупных саранчуков съест птенец за прием, – соображал я. – И если я буду кормить его утром и вечером, – значит, он съест за день 10 насекомых и 50 насекомых за весь переезд из Закавказья в Москву».
Я достал маленькую корзинку, перегородил ее пополам и сверху обшил материей. Одно помещение предназначалось для птенца совки-сплюшки, другое для ее живой пищи – саранчи, обеспеченной в свою очередь зеленым растительным кормом на всю дорогу. «Остроумно придумано», – радовался я, сажая в корзину саранчу и совку. Однако мои расчеты на оправдались. Почему – не знаю, но на другой день саранча подохла и пропитала отвратительным запахом всю корзину. Тогда я извлек совенка, а корзинку выбросил из окна поезда. Птенчика я поместил в просторный карман своей куртки. Когда совенок стал настойчиво требовать пищи, я отправился с ним в вагон-ресторан и заказал мясной завтрак.
– Мой спутник предпочитает сырое мясо всему на свете, – сказал я официанту и, возможно шире открыв карман, показал ему совенка. Много хлопот, конечно, но зато переезд из Закавказья в Москву не показался мне ни скучным, ни однообразным.
Приехав в Москву, я не смог поручить птенца совки близким. Моя семья уехала в Крым, и мы с Тюкой остались вдвоем в квартире. Но ведь, за исключением редких случаев, я на целый день уходил из дому – не мог же я оставлять Тюку голодной? К счастью, Тюка была такая маленькая и такая спокойная, что не мешала мне, когда при переезде в трамвае сидела в кармане куртки. Так совочка и выросла на моих руках, превратившись из уродливого птенчика, покрытого светлым пухом, в полувзрослую совку.
В свободное время я уезжаю за город. Удобно усевшись на широкий пень среди вырубки, сажаю рядом с собой Тюку и время от времени даю ей пойманного кузнечика. Птичка сыта, но кузнечик не мясо, а лакомство, и, ухватив его поперек лапкой, она, как рукой, подносит добычу ко рту, отрывает и проглатывает маленькие кусочки. Покончив с едой, Тюка отряхивается от назойливого комара и, прищурив глаза, прячется за меня от солнца. Но вот, оставив совку на пне, я отхожу шагов на тридцать и негромко зову по имени. Птичка не желает оставаться в одиночестве. Неуверенным прямым полетом покрывает она разделяющее нас расстояние и, вцепившись когтями в мое платье, беспомощно повисает, раскрыв крылья. «Чуф, чуф, чуф»,– подает она негромкий голос, глядя мне в лицо круглыми глазами. Я беру ее в руки, засовываю за пазуху так, что голова совки остается снаружи, и мы идем дальше.
Только к осени совочка научилась сама находить приготовленный ей корм. Уезжая на службу, я уже оставлял ее дома. Но зато как она встречала меня, когда я возвращался домой. Вспомните, как встречает вас иногда ваша собака. Она заглядывает в глаза, ищет ласки. Но разве можно умную собаку сравнить с птицей, и тем более с ночной птицей совкой, скажете вы! Можно. Конечно, совка не сумеет так ярко выразить свою привязанность к вам, но выразит ее по-своему.
Вечер. Вернувшись домой, я отпираю дверь и только
Обед окончен. Тюка тоже утолила голод и теперь, взобравшись по моей руке на плечо, трется круглой головой, покрытой мягкими перьями, о мою шероховатую щеку. Но вот она порывисто взлетает на висящую картину и, покрутившись там с полминуты, кидается вниз и с лету исчезает у меня за пазухой. Я вытаскиваю ее наружу, поглаживаю ее мягкую спинку, почесываю шейку – одним словом, веду себя так, как с разыгравшейся домашней кошкой или собакой. В такие минуты я забываю, что передо мной дикая ночная птица.
Прошла осень, потом – большая часть зимы; мартовские метели сменились яркими весенними днями – потекло с крыш.
Однажды я проснулся среди ночи. Меня разбудило непривычное беспокойное поведение Тюки. С раскрытыми глазами я лежал в темноте и не мог сообразить, что творится с моей любимицей. Около минуты она беспрерывно кругами носилась под потолком, а затем, усевшись на буфет, издала громкий и чистый свист – свист, который я так любил слушать в весенние южные ночи. Я замер в ожидании нового крика, но Тюка сорвалась с места и вновь закружилась под потолком. Наверное, прошло около часа, а совка не могла успокоиться. Изредка она присаживалась на картину и, передохнув, вновь принималась за свои упражнения в полете. Но чем дольше она кружилась под потолком, тем ее полет становился менее уверенным. Вот уже несколько раз Тюка натыкалась на висящий провод лампы и наконец, зацепившись крылом за стену, мягко скользнула вниз за кушетку. «В чем дело?»
Я зажег свет, взял птичку в руки. И в ту же секунду почувствовал какую-то странную перемену.
В моих руках напряженно, почти судорожно вздрагивала совсем чужая мне сильная птица. «Тюканька»,– гладил я мягкое оперение совочки, поднося ее к своему лицу. Но на меня глянули какие-то дикие, широко раскрытые, но не видящие глаза. Тюка смотрела не на меня, а куда-то вдаль. Когда я разжал руку, она вновь стремительно взлетела вверх и закружилась под потолком комнаты. Только около четырех часов ночи совочка несколько успокоилась и перестала носиться своим стремительным полетом.
То же повторилось и в следующую ночь. Около десяти часов вечера Тюка вновь превратилась в сумасшедшую птицу и с маленькими перерывами пролетала под потолком комнаты почти до конца ночи. На третью ночь я посадил сову в большую картонную коробку, затянув ее сверху марлей. Я плохо спал в эту ночь и беспрерывно слышал, как моя бедная птичка билась в темнице. «Когда же это кончится?» – с раздражением думал я на четвертую ночь, выведенный из терпения поведением совочки.
И вдруг, когда мои нервы дошли до предела, совочка прекратила ночные полеты и стала прежней, ручной и веселой птичкой. Только каждую ночь сквозь сон я слышал такой чистый и громкий и в то же время убаюкивающий свист птицы. «Клюю-клюю-клюю»,– до утреннего рассвета кричала Тюка.