Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp
Шрифт:
Кабинет убирало доверенное лицо, все в посольстве знали, что это кабинет шефа КГБ, и никто не смел войти туда без осторожного стука или без предупредительного телефонного звонка.
Все руководители совучреждений свидетельствовали там свое почтение и приходили «посоветоваться», посла обычно я посещал сам, хотя он, будучи по природе демократом ленинского толка, иногда гоже захаживал в святая святых.
Туда я иногда затягивал и генсека коммунистической партии Дании, вручал ему деньги из ЦК КПСС, получал расписку — все это с тостами за солидарность трудящихся и за дальнейшие успехи страны Советов.
Рабочий день резидента уныло-бюрократичен.
Усевшись в кресло, я начинал с датских газет, тут же шифровальщик, всунув предварительно голову (вдруг
Под телеграммы являлись на утренний обмен идеями заместители (их трое, поменьше, чем у Предсовмина, но все равно греет душу), иногда краткое совещание оперсостава с обсуждением, как говаривали большевики, текущего момента, затем переход в кабинет посла на обзор прессы, там каждый сверчок знал свой шесток и никто не бухался нагло в кожаное кресло, в котором обычно сидел резидент.
Отношение в совколонии к КГБ, естественно, почтительно-трусливое, все считали, что КГБ не только прослушивал каждую тетю Маню и следил за всеми, но и вершил местную историю, — миф удобный, культ разведки придумали гениальные люди, и никому не приходило в голову, что резидент с утра иногда мотался с женой на пригородный рынок, где в два раза дешевле помидоры.
Обзор прессы, прерываемый проницательными репликами посла, длился около часа, затем возвращение в свою крепость и утверждение оперативных мероприятий (порядок тут, как у Ежова, без визы резидента шага не ступить), вызовы на ковер подчиненных, активная умственная работа.
В час дня — обеденный перерыв, иногда дома, иногда в ресторане с каким-нибудь членом парламента, обычно в ресторанчиках у канала — «Золотая фортуна» и «Крог», с видами на правительственные здания, что не позволяло остынуть оперативной страсти.
Исполненный глубокого смысла разговор, интенсифицированный коньячком, задумчивое возвращение пешком в посольство с заходом в книжные и прочие магазины, снова деревянная лестница, портрет строгого Ильича, изысканная работа опытным пером над информационной телеграммой в Центр — исполнен долг, завещанный Крючковым…
Засиживаться после шести я не любил, хотя обычно перед отправкой дипломатической почты обрушивался неизбежный совковый аврал: кто-то не успевал дописать документы заранее, все ждали до последнего и вываливали целую кучу. Большинство трудяг после шести тянулось в кооперативный магазин, что в клубе, где бывало и кино, и самодеятельность, кое-кто млел с удочкой на берегу (верняк: две-три трески за час) или совершал семейный променад по набережной, насыщая легкие йодом.
Очень хотелось быть Штирлицем, но не дозрел. Кинопроба, 1983 год, г. Москва
Мой англофильский снобизм сменился симпатиями к Копенгагену: полюбил я бродить по центру, нестерпимо уютному и домашнему, мимо невзрачных протестантских церквушек, по закоулкам с книжными лавками, порой замирал в шоке у порновитрин, где бородатые дяди страстно возились с козами, шагал по пешеходке Строгет на Ратушную площадь, попутно съев пару сосисок-пельсеров под умиротворяющее пиво. Знаменитый парк Тиволи казался мне тесным, и я предпочитал загородный парк, куда добирались по набережной, любуясь капризным морем, по вечерам оно было особенно красиво, и хотелось все бросить и просто пожить в отеле прямо на берегу, забыть о Центре, об агентуре и шифровках, пить с утра молоко с круглыми булочками, намазанными джемом, пожирать овсянку, стараясь, чтобы она не вытекала изо рта, и, конечно же, завершать эту идиллию дурманящим кофе, после которого хочется любить, дружить и писать романы под заботливым оком Софьи Андреевны…
Мы часто выезжали
Недалеко от Эльсинора прямо на морском берегу примостилась художественная галерея Луизиана, около нее трепыхались и дрожали на ветру абстрактные построения Кальдера, возлежали у берега на зеленой траве статуи Генри Мура, напоминавшие великанов из другого мира, в кустах запрятались скульптуры Майоля — прекрасные мысли о том, что только искусство, вынесенное из помещения на стены домов и площади, становится близким народу, расцветали там с новой силой.
Друзья мои, Данией нужно наслаждаться, как жизнью, а не заниматься там шпионажем! Впрочем, шпионаж — это изощренная форма наслаждения (причем оплаченная!), огромное удовольствие, сопряженное с сознанием благородного служения Родине, с остротой и горечью чувств, я тоже отдал дань тому, но лучше театр на дому…
Центр постоянно лупцевал нас за запустение по американской линии (частично это объясняли тем, что Гордиевский знал лишь датский и немецкий и не мог возглавить эту линию — представляю дикий хохот в английской МИ-6, на которую он работал), даже обыкновенные контакты с американцами резидентуре давались тяжело, на приемы к нам главный противник являлся редко, а к себе нас почти не приглашал.
Правда, иногда случались на нашей улице праздники: американцы приходили на просмотры фильмов с последующей выпивкой, закреплявшей восторги от фильма. Однажды мы затеяли грандиозный ленч с целой группой американцев на советском корабле, стоявшем на причале в Копенгагене, потрясли главного противника русской кухней и водопадами водки, рассчитывая хотя бы иметь общее представление о посольстве, отделенном от нашего кладбищем, — разве не было в этом глубокого смысла?
Зазывали мы американцев на волейбол, они приходили, играли, выпивали пива и, поблагодарив, исчезали, а на контакт в городе не шли, организовали мы и футбол, сражались на поле в соседнем парке, американская команда в основном состояла из юных морских пехотинцев-охранников, наша же немногочисленная молодежь была изрядно разбавлена и прокисшим вином: по полю носились солидные дипломаты, в том числе и покорный слуга, пыхтевший как паровоз. Тогда и произошло эпохальное событие: я забил американцам единственный гол с классической подачи офицера безопасности (знал, кому подавать!). Чекистская честность заставляет сказать, что мяч случайно долбанул меня в ногу и отскочил в сетку ворот, болельщики орали, как обезумевший хор («Славься, славься, русский царь!»), я неспешно побегал еще минуты три, приходя в себя, гордо сошел с поля, принимая горячие поздравления (о, любовь народа!), и присоединился к болельщикам, испытывая чувства юных лет, когда в Куйбышеве во время войны в Корее вместе с толпой стоял у карты военных действий, висящей под стеклом в центре города, на ней флажками каждый день обозначали линию фронта, и все ликовали, когда наши корейцы и наши китайцы, сметая врага, пошли на юг и захватили Сеул.
Кроме зажравшихся американцев, которые не желали вербоваться, к счастью, существовал и дипломатический корпус — спасительный клапан, как писал Ильич, — там порою мы орудовали лихо, хотя Центр не поощрял работу по нецивилизованным ненатовским странам: не уклоняйтесь, товарищи, от решения основных задач, не увлекайтесь разной шантрапой, когда под носом главный противник.
Сидя в Москве, я не ощущал, какое количество циркулярных заданий рассылается по всем резидентурам, нам вменялось и работать по Социалистическому Интернационалу, и по Китаю, предписывалось освещать проблемы, которые явно были не по нашим зубам, но чем черт не шутит? вот какой-то датчанин сгонял в Северную Корею и вынес оттуда некие общие впечатления — и информация с гулькин нос летела не куда-нибудь, а в Инстанцию.