Записки о большевистской революции
Шрифт:
Мне было бы любопытно узнать, что думают об этом расширенном применении знакомых им идей Шарль Альбер, Мергейм{102}, Грифюэльз{103}, с которыми, помню, мы обсуждали эту занимавшую нас проблему.
Конечно, советская система представляется бесконечно превосходящей ту парламентскую систему, которую мы знаем. Она создает более прямое представительство, более эффективное руководство общественными делами. Это центростремительная система. Действия идут от периферии, то есть от народа, к центру, то есть к избираемой ассамблее.
Наша центробежная система, очевидно, не столь абсолютно демократична.
Советский режим более действенный, гораздо более глубоко
Хватит ли таких железных людей, как Ленин и Троцкий, на эту тяжелую задачу? Допуская, как гипотезу — они, победив внутри страны своих политических противников и устранив опасность извне, которая угрожает им со всех сторон, победят ли анархию? Сумеют ли они, с другой стороны, избежать опасности выдавать непомерные обещания в период роста этого народа-ребенка?
Опыт, осуществленный Лениным и Троцким, бесконечно более трудный, чем тот, который могли бы поставить в этой же области французские, английские или немецкие социалисты. Действительно, в этих трех странах элита рабочего класса и крестьянских масс обладает бесконечно более передовой политической культурой, чем русский народ. Она обеспечивается сотрудничеством с ними значительной части современных технических работников, инженеров, промышленников, агрономов, которых страшно не хватает большевикам. Она, эта элита, не столь нетерпелива, более способна ограничить свои требования, поскольку лучше осознает трудности осуществления и необходимость времени для этого великого дела разрушения, а затем — переустройства.
Можно представить существование Советов в Париже, Бордо, Лиможе, в большинстве наших промышленных центров и в значительном числе сельскохозяйственных районов, где процветают синдикализм и кооперация. Но на какой опасный путь меня это заведет?
Могу ли я хоть раз забыть, что я социалист?
Дорогой друг,
С удовольствием прочел депешу с изложением запроса социалистов в палату депутатов о дипломатическом положении. Мейера{104}, Камен, Тома, похоже, прекрасно выступили, сказав, что необходимо принять немедленно все вильсоновские принципы, и предложили всем конкретные условия демократического мира. Я особенно рад был узнать о прошении на выдачу паспортов для поездки в Россию. С какой радостью я встречу делегацию, состоящую из таких людей, как Камен, Лафон, Прессман{105} и одного-двух умных радикалов! Как вовремя они указали на допущенные ошибки и заставили говорить о более умной политике! Уверен, что недельной поездки было бы достаточно, чтобы обеспечить эту необходимую переориентацию. Я в отчаянии, что все еще не имею права телеграфировать в Париж. Спрашиваю себя, доходит ли моя ежедневная информация, мои письма корреспондентам, соизволяет ли посольство включать в свои телеграммы самое важное из моих сведений.
За два месяца не было ни одной недели, чтобы большевики через меня не запрашивали (неофициально, это правда, но откровенно) союзников о военном содействии. Мне не верится, что Париж в курсе этих неоднократных, все более настойчивых обращений. Он бы не упорствовал в столь опасном молчании.
Что мы потеряем от сотрудничества, ограниченного военной помощью?
Какому риску подвергается Антанта, помогая России?
Стало быть, Франция и Америка отказываются в соответствии с вильсоновскими принципами осуществить тот пересмотр целей в войне, который является предварительным, самым важным, можно сказать, единственным условием, поставленным большевиками для сотрудничества?
Или же правда то, что ненависть к большевикам затмила разум государственных деятелей настолько, что они позволяют подписать столь же катастрофический для нас, как и для России, мир, даже не пошевелив пальцем, чтобы себя защитить? Не может быть, чтобы состояние наших вооруженных сил не позволяло союзникам направить сюда несколько франко-англо-американо-японских дивизий.
Неужели никто не понимает, что без нас большевики будут неспособны по-настоящему возобновить военные действия? Они все отчетливее это чувствуют, и именно этим объясняется подавленное настроение Ленина, его готовность принять позорный мир, все более конкретные призывы, обращенные к нам.
Как горячо я желаю, чтобы наши товарищи приехали в Петроград. Но пусть торопятся!
Дорогой друг,
Несколько раз видел вернувшегося из Бреста Троцкого. Он злой и подавленный. Немцы раскрыли свои планы. Аппетит пангерманистов непомерен. Они хотят аннексировать у России 150 тысяч верст. Требуют значительных экономических выгод.
Троцкий передал мне привезенную из Бреста карту, на которой генерал Гофман собственной рукой провел роковую линию, которая разделит Россию пополам. Эта линия начинается от Финляндского залива, восточнее Моонзунда, и тянется до Бреста через Валк и Минск.
Троцкий просит меня вернуть ему этот документ, показав его генералу и послу.
«Мы не хотим подписывать такой мир, — говорит он, — но что делать? Священная война? Да, мы объявим ее, но к чему мы придем? Настал момент союзникам решиться!»
Что предпримут союзники? Увы, все больше опасаюсь, что ничего.
Дорогой друг,
Проходящий в эти дни Съезд Советов обсуждает, как и следовало думать, вопрос о мире. Все в тревоге. Согласиться на такой мир — это ослабить и навсегда дискредитировать режим Советов. Возобновить войну без поддержки союзников — это выставить революцию на немедленное уничтожение. Однако значительное большинство высказывается за оборону. Я совершенно пал духом и даже не в состоянии доверить бумаге свои ежедневные впечатления. Слишком они мрачные.
Дорогой друг,
Шарль Дюма на меня зол. Почему?
Я пытался договориться для него о встрече с Лениным, который не пожелал открыть свои двери бывшему главе кабинета Жюля Геда{106}, социал-патриоту (это здешний термин), клеветавшему на большевистских лидеров. Мне удалось устроить ему встречу с Троцким. Шарль Дюма назначил время этой встречи, не предупредив меня. Случай распорядился, однако, так, что войдя в кабинет Троцкого как обычно, то есть без стука, я вижу Шарля Дюма. У меня нет никаких причин уходить. Троцкий был бы озадачен необычайной таинственностью этого визита, тем более необъяснимой, что его посетитель — французский товарищ, мною же ему и представленный.
Дюма произносит большую речь, кстати интересную. Главным образом он излагает причины победы Антанты и справедливо подчеркивает эффективность американской помощи. Сидя напротив Троцкого, он распаляется, повышает голос, бьет кулаком по столу. Троцкий заметно нервничает. Он не произносит ни слова. Он читает, пишет, что-то рисует, явно показывая свое раздражение. Когда г. Дюма (так его называет Троцкий) закончил свою речь, он попросил разрешения задать Троцкому несколько вопросов.
Начинается такой диалог: