Записки полярника
Шрифт:
Курс — норд
Под мерный перестук гребного винта «Седов» вышел в Белое море.
Мы с Кренкелем стояли на палубе, смотрели на пустынный берег, вдоль которого шло наше судно, и, прощаясь с землей, кидали в море мелкие монеты.
Справа по борту показался небольшой низменный остров Мудьюг. На нем отчетливо виднелась черная, словно обгоревшая башня.
В 1919 году, объяснил мне Кренкель, здесь интервенты и белогвардейцы замучили сотни борцов за Советскую власть. Башня поставлена в память
Наш ледокол, поравнявшись с островом, тоже дал три гудка и приспустил флаг.
За Мудьюгом снова потянулся унылый берег, и только иногда встречались одинокие рыбачьи деревушки. Мы пошли в кают-компанию, где Отто Юльевич читал корреспонденцию, полученную им в Архангельске.
— Очень много интересных писем, — сказал Шмидт. — Хочу прочесть вам некоторые из них. Вот послушайте. Пишет счетовод одного мелкого кооператива Владимирской губернии: «Всю жизнь с детства я мечтал о путешествиях, о далеких странах, но дальше своего города нигде не бывал. В то же время есть люди, которые ни о чем не мечтали, но им все удается. От вас зависит разрушить эту нелепость и сделать счетовода счастливым. Я прошу взять меня в экспедицию. Уверен, что смогу быть полезным». Я уже послал ответ, обещал взять его в следующий раз...
Было много писем от женщин. Одна ленинградка сетовала на то, что «его величество мужчина» почему-то может странствовать, открывать полюсы, земли и острова, а женщина из-за глупой суеверной традиции не может даже плавать на корабле, якобы по той причине, что ее присутствие приносит несчастье. Дальше автор письма напоминала о равноправие настаивала на приглашении ее в экспедицию без скидок на «слабый пол».
— Обычная женская экзальтация, — заметил Визе.
— Я не моряк, но разрешил бы женщинам работать на кораблях и зимовках, — возразил Шмидт.
— Только не на зимовках. Это приведет к нежелательным драматическим коллизиям, — не сдавался Владимир Юльевич.
Наступило время обеда, и дискуссию пришлось отложить.
Вечером мы приблизились к берегу Кольского полуострова. У Сосновецкого маяка пересекли Полярный круг и как бы перешагнули из одного мира в другой.
Ночью прошли «горло» Белого моря, которое моряки называют «кладбищем кораблей». Особенно много судов потерпело здесь крушение во время первой мировой войны.
«Ворота» в Ледовитый океан были открыты. Впереди перед нами лежала Арктика. Мы уже ощущали ее холодное дыхание. Шашковский по этому поводу шутливо заметил:
— Это потому, что полюс открыть — открыли, а закрыть забыли.
Баренцево море встретило нас враждебно. С утра подул крепкий северо-восточный ветер. Небо затянули тяжелые, словно свинцовые, тучи. Вскоре по поверхности моря заходили беспорядочные, взлохмаченные волны. Начиналась качка. Над мачтами с хищным криком закрутились буревестники.
Настроение членов экспедиции заметно упало. Веселые разговоры и смех словно сдуло первыми порывами ветра. Понемногу все разбрелись по своим каютам и приняли горизонтальное положение на койках.
На палубе остались только члены экипажа. На мостике нес вахту старпом Юрий Константинович Хлебников, именем которого будут названы в будущем острова в Арктике. Матросы протягивали вдоль палубы страховочные леера, задраивали горловины люков и проверяли крепления палубного груза.
К полудню шторм достиг ураганной силы. Он выл, ревел и грохотал. Горизонта не стало видно, а вокруг «Седова» ходили косматые водяные горы. Вихри ветра, срывая их пенистые гребни, неслись куда-то, обволакивая корабль соленой пылью и колючим снегом. Волны с остервенением били в борта судна, обрушивались на палубу, угрожая смыть надстройки и все, что плохо прикреплено.
— Не нравится мне этот шторм. Нагонит много льда из Карского моря! — прокричал мне Визе.
Наступило время обеда, и мы с Владимиром Юльевичем спустились в кают-компанию. Там сидело всего три человека.
— А где же остальные наши сотрапезники? — озабоченно спросил Воронин.
— Я звал всех, но они отказываются, говорят, что больны, — доложил неразлучный спутник капитана буфетчик Иван Ефимович Екимов.
— А у меня, наоборот, разыгрался аппетит при виде пирогов с семушкой, — заметил старший механик Егор Алексеевич Шиповаленков, — очевидно, шторм действует.
В это время в дверях нашей кают-компании появился третий помощник капитана Борис Ефимович Ушаков.
— Сейчас с юта чуть не смыло кинооператора. Его успел схватить кочегар Баев и вместе с аппаратом втащил в кубрик.
— Я должен был запечатлеть шторм, — оправдывался пришедший вслед за Ушаковым Петр Константинович Новицкий. — Это были бы мировые кадры. На просмотре все заболели бы морской болезнью.
— Тут вам не киностудия, — недовольно заметил капитан и ушел к себе в каюту.
Эрнст и я решили после обеда часик-другой вздремнуть и направились к себе. Проходя мимо камбуза, услышали голос кока, ругавшего шторм:
— Ни налить, ни удержать кастрюли... Все ездит, выплескивается, вылетает...
В нашей каюте, где кроме нас «обитали» три представителя прессы, царил хаос. На полу, в воде, как дредноуты, где плавали, а где стояли «на мели» чемоданы, табуреты, опрокинутый стол. Между ними то выплывали, то снова тонули чьи-то тапки, носки и какое-то белье.
Ярость разгулявшейся стихии ощущалась в каюте значительно сильнее, чем на палубе. На койках невозможно было лежать, так как они были сделаны вдоль бортов, а по ним все время, сотрясая корабль, с грохотом били волны.
Когда мы вошли, цепляясь за все, что оказывалось под рукой, с пола силился подняться корреспондент ТАСС Исаак Борисович Экслер, только что выброшенный из койки.
— Какая мучительная пытка эта качка! — жаловался он.
— На море погода всегда назавтра обещает быть лучше, — попытался утешить я.
— Идите на воздух. Плотно пообедайте и выпейте вина... — посоветовал Эрнст.
...Всякий раз, когда корабль кренился на борт, казалось, что это в последний раз и судно вот-вот перевернется. В каюте становилось совсем темно. Но вскоре нос опять поднимался на поверхность и слышно было, как над головой, на полубаке, с шипеньем и клокотаньем бесновалась вода. Ища выхода, она как-то проникала через верхнюю палубу и заливала нашу каюту.