Записки рецидивиста
Шрифт:
В камере находилось четыре человека: два армянина Аганян и Артем, молодой парень Коля по кличке Армян. Сам русский, а кликуха Армян, надо же так придумать. Четвертым в камере был мужик Саня из Саратова. Он до этого «ширнул» (порезал) шеф-повара, ему «отломили» три года «крытой», он отмотал их в Златоусте и снова приехал в Мордовию. Сейчас у него десять лет срока.
Когда я немного пришел в себя, Санек спросил:
— За что тебя так приволокли?
— Майора Бандита саданул, а до этого одного самарского крысятника
Пришел Участковый, зачитал мне пятнадцать суток и ушел. Армяне стали ходить по камере, громко разговаривать, да так громко, что мы рядом сидим, разговариваем и друг друга не слышим. Коля Армян не выдержал, сказал:
— Артем, вы хоть тон сбавьте.
Тот посмотрел на Колю и ответил:
— Ты еще молодой указывать мне, как разговаривать.
Разинул «чавкало» (рот), чтобы еще что-то сказать, но не успел. Коля бросился на него, сбил с ног на пол и стал душить. Я посмотрел на Саню, а тот спокойно сказал:
— Пусть проучит черножопого, а то вконец оборзел. Только пацану освобождаться через три дня, прямо из карцера на волю идет.
Мы спокойно стали наблюдать за действиями пацана. Аганян тоже перемохал и забился в угол камеры. Но когда я увидел, что у Артема закатились глаза и он начал хрипеть, я откинул пацана в сторону, сказал:
— Харе, Коля, тебе на свободу идти, не забывай об этом.
Артем понемногу приходил в себя. Когда он окончательно очухался, я сказал ему:
— Колька-то прав. Вы, козлы, так разбазарились, что из-за вас ничего не слышно, как будто нас здесь нет.
Артем ничего не ответил, а только отодвинулся в угол к Аганяну. К вечеру в камеру кинули повара. Тут уж Санек из «величайшей любви» к поварам не выдержал, кинулся на повара со словами:
— Сколько ты, сука, мужицких пайков схавал, мяса и сахарков?
В общем, он бил повара, пока не устал. Потом показал тому, где можно сидеть.
Так жила камера, так шли дни. Пятнадцать суток моих кончались, я ждал выхода в зону. На смену пришел прапорщик Миша по кличке Маша. Такое погоняло ему зеки дали. Он открыл кормушку на двери, заглянул и сказал:
— Спите?
А мы сидели на корточках и разговаривали. Я ответил:
— Да ты что, начальник, совсем офуел? Мы просто сидим, разговариваем.
— На добавку, — сказал Маша и засмеялся.
Когда кончились мои пятнадцать суток, пришли и зачитали постановление:
— Так, Пономарев, спал в неположенное время. Пятнадцать суток.
Отсидел я еще пятнадцать суток в «трюме», пришел майор Волчанкин, маленький худой мордвин, и с ним еще трое. Открыли камеру, майор сказал:
— Выходите в коридор.
Мы вышли, а он спросил:
— Кто дежурный?
— Я.
— Иди сюда, Пономарев, — сказал майор и первым вошел в камеру, я за ним.
В камере мрачно, почти темно. Майор включил карманный фонарик и посветил на стену под потолком. А на шубе бетонной паутина.
— Видишь паутину? — спросил майор.
— Вижу, — ответил я.
— Ну, тогда гуляй, Вася, — засмеялся майор.
Это было мне как обухом по голове. Я этих слов никогда не забуду. Понял, опять добавят. Вспомнил слова Милакина: «Я тебя, Пономарев, проучу. Будешь знать, как руки протягивать. Ты у нас здесь ноги протянешь».
Правда, Коля ушел на свободу, Артема и повара тоже выпустили в зону. А Аганян, Санек и я продолжали «качаться в трюме».
Пошел третий месяц изолятора. У меня уже сильно опухли ноги и морда, и мысль постоянно путалась. Я понял, что начинаю сходить с ума. Сказал Саньку:
— Шизострофия покатила на меня.
Санек молчал, у них с Армяном это еще раньше началось. Пришел на смену Миша-Маша, открыл кормушку, радостно воскликнул:
— Ну что, братцы-кролики, вы еще живые тут? Что, опять спите?
Я тихо говорю Саньку:
— Заговори его, сделай «отвод».
Санек подошел к кормушке, стал разговаривать с Машей, а я по-над стенкой камеры подошел к кормушке с другой стороны так, что меня не видно в кормушку. Потом ногой сильно с разворота приемом каратэ ударил в кормушку мимо головы Санька. И точно попал в лоб этой Маше. Он упал на жопу, затряс головой. А когда очухался, вскочил и убежал. Минут через пятнадцать прибежал Маша с солдатами, открыли камеру. Он показал на меня, сказал:
— Выходи.
Мне Санек говорит:
— Не выходи, Демьян.
Я подумал: если не выйду, они все равно меня вытащат. Поэтому я вышел из камеры в коридор и стал спиной к стене. Тут они как дадут мне в глаза «черемухой». От неожиданности и боли в глазах я заорал на весь коридор. Я ничего не видел, только размахивал руками, но от стены не отходил. От ярости я кричал:
— Ну, твари, козлы поганые! Подходите, гады! Кто в лапы попадет, удавлю пидорасов.
Правда, бить меня они не стали, только ногами затолкали в камеру и закрыли дверь. Я лежал на полу, а Санек мочил тряпку водой и прикладывал к моим глазам, а мне еще хуже становилось. Постепенно прошло.
Подходил к концу уже третий месяц моего карцера. Я уже плохо ходил, ноги сильно распухли и болели, я старался сидеть. Сидел и думал только об одном: если не сдохну и выйду когда-нибудь на волю, то с десяток ментов точно ухоркаю в память за все эти издевательства. Пусть меня расстреляют, мне это уже было не страшно после всего, что я прошел. Одно жалко, по запарке и по закону подлости обязательно хороших людей порежу, а мразь останется. Среди ментов есть и хорошие люди. Одним из них в зоне на «десятке» был подполковник Балашов, который и спас меня от верной смерти. Его, оказывается, долго не было в зоне, уезжал по делам в Москву.