Записки рецидивиста
Шрифт:
Один раз дверь камеры открылась, надзиратель сказал:
— Пономарев, к начальнику.
Я, еле-еле двигая ногами, поплелся за надзирателем в дежурку. За столом сидел Балашов. Я видел, как у него таращились глаза, когда он смотрел на меня, как будто перед ним был пришелец с того света или из другой галактики.
— Пономарев, что с тобой? — выдавил из себя «хозяин».
— Не знаю, гражданин начальник, — ответил я. — Но у меня к вам единственная просьба: я совершил преступление, оформите меня в «крытую», только не держите здесь. Я чую, еще немного изолятора, и будет моя оконцовка.
— Что ты натворил, Дим Димыч? — спросил Балашов.
— Да одного крысятника швайкой ударил. Ну, в самом-то деле, гражданин начальник, не пойду же я к вам на какого-то крысятника управу искать. А кому-то в зоне порядок наводить надо? Вот я и навел, только на свою голову. Еще майора Бандита немного зацепил. Так Милакин пообещал мне, сказал: «Сгною, ты здесь ноги протянешь». Три месяца из карцера не выпускает.
— Ты же работал, Дим Димыч, я знаю, и хорошо работал. И вот — на тебе. А-яй-яй. Ладно. Никуда ты не поедешь, я дам указание, чтобы не добавляли. А сейчас пойду проверю, что там с тем, которого ты долбанул. Иди в камеру, — сказал подполковник.
Когда я вернулся в камеру, рассказал Саньку о состоявшемся разговоре с «хозяином». На что Санек сказал мне:
— Балашов здесь, пожалуй, единственный, у кого осталось что-то человеческое. Он тебя, Демьян, обязательно вытащит отсюда.
И точно. Открылась камера, вошли два санитара с носилками, сказали:
— Ложись на носилки, — и отнесли меня в санчасть. Только я расположился в палате, вошли «хозяин» и наш отрядный Участковый.
— Поправляйся, Пономарев. Куда пойдешь работать? — спросил Балашов.
— Я — фрезеровщик, — ответил я.
— Хорошо. Пойдешь в третий цех.
Потом он обратился к Участковому:
— У него подошла открытая?
— Да.
— Оформляйте его на открытую.
Напоследок «хозяин» внимательно посмотрел на меня, сказал:
— А у крысятника твоего все зажило уже. В общем, Дим Димыч, лечись как следует и поправляйся.
Подполковник ушел, а отрядный остался в палате, сказал:
— Когда, Пономарев, вы пришли этапом, мне показалось, что вы смирный человек. Но я ошибся, вы оказались очень жестоким человеком.
Я Участковому ничего не ответил, с таким говном мне просто не хотелось разговаривать. Он же все истолкует по-своему. Я сидел и молчал, он тоже, а минут через пять ушел.
После его ухода ко мне подошел лепила (лагерный врач из зеков). Это был мужчина среднего роста, крепкого сложения, лицом походил на донского казака, смуглый, брови черные. На вид ему было лет тридцать пять. Чем-то он напомнил мне Григория Мелехова из «Тихого Дона», хотя сам оказался родом из Волгограда.
Лепила присел ко мне на кровать, стал спрашивать, откуда я, за что попал. Мы с ним долго беседовали, познакомились, его Володей звали. Под конец нашего разговора Володя сказал:
— Ничего, Дим Димыч, не боись. Я постараюсь поставить тебя на ноги.
Сделал мне укол глюкозы, дал пачку поливитаминов и пять больших белых таблеток. На ночь Володя ушел в камеру.
Лечение действительно пошло полным ходом. По вечерам мы с Володей подолгу разговаривали. Только ночью я оставался в палате один. Лежу на койке, карцер вспоминаю и одного человека. Этого человека я никогда не забуду до конца своей жизни. Я редко в жизни встречал таких людей. Он попал к нам в карцер незадолго перед моим уходом.
Это был пожилой мужчина среднего роста, худощавый. На вид было ему лет под шестьдесят. Что еще сильно мне запомнилось в нем, так это лицо — симпатичное и благородное, а также его вежливость, что в нашей преступной среде встречается очень редко, почти никогда. Ко всем он обращался только на «вы». Для рецидивиста, каким оказался этот человек, это было просто удивительно.
Мы познакомились с ним, разговорились. Звали человека Николай Иванович Гашев. Пишу о человеке в прошедшем времени, из разговора с ним я понял: живым отсюда он уже не выйдет никогда. Вот что рассказал мне Николай Иванович про себя:
— В этой зоне я уже третий раз, два раза сидел по пятьдесят восьмой статье как враг народа, а сейчас сижу по уголовному делу. Когда в последний раз я освободился, то уехал в город Тольятти, нашел женщину хорошую, работала она в ателье мод. На работу только никуда не мог устроиться, хотя окончил два института. Даже дворником не брали. Да оно и понятно. Вы, Дим Димыч, могли бы назвать мне начальника, который бы отважился взять к себе на работу человека, судимого дважды по пятьдесят восьмой?
— У коммунистов, Николай Иванович, это невозможно. Я сам в четыре года был арестован и сослан в Петропавловск-Камчатский как враг народа. А у коммунистов одно правило: был бы человек хороший, а статью они всегда пришьют, — ответил я.
— Так вот, — продолжал свой рассказ Гашев, — купил я фотоаппарат и занялся фотографией. Ходил в детские садики, в школы на утренники и фотографировал детей, учителей, родителей. Этим и кормился, да и само занятие было культурное, благородное. И в один прекрасный день меня арестовала милиция за незаконные трудовые доходы. Ну, грабил бы там, воровал, а то людям пользу делал и себя кормил. Судили меня, пять лет дали, а режим известно какой. После особого дают только особый. И снова я здесь на «десятке», только уже в другом статусе, в статусе уголовника. А когда еще обыск делали, то люди из Госбезопасности забрали у меня дома семейный альбом. Он был мне как память дорог. Сидя уже здесь в зоне, я нелегально через одного человека послал письмо в Госбезопасность с единственной просьбой вернуть мне альбом. Там письмо мое получили. И от них приехал в зону человек и привез мне альбом и все фотографии. Я ему сказал: «Зачем же вы приехали сюда? Ну, послали бы почтой, и все. Теперь вы уедете, а меня в карцер посадят. Письмо-то я нелегально послал». — «Нет, такого не будет, — сказал гэбист. — Я поговорю с начальником». И вот, когда в кабинет вошел начальник режима Калиничев, он ему сказал: «Не вздумайте Гашева в карцер сажать. Не надо, а то вы меня в неловкое положение перед человеком поставите». — «Что вы, все будет нормально», — ответил Калиничев. А на другой день после уезда гэбиста меня вызвал наш опер Кальгин, стал требовать, чтобы я назвал человека, через которого ушло мое письмо. — Обещал того не сажать. Но я-то знаю их обещания, не первый раз в этой системе. Поэтому так и сказал оперу: «Вы что, с ума сошли? Чтобы я человека под монастырь подвел? Нет, этого не будет». — «Тогда вам придется для начала отсидеть пятнадцать суток в карцере», — сказал Кальгин, и вот я здесь.
Внимательно выслушал я человека и сказал:
— Мне очень жаль, Николай Иванович, но отсюда вы больше не выйдете. Разве что ногами вперед.
Старик посмотрел на меня, спросил:
— Дим Димыч, а почему вы такого мнения?
— Да потому, что эта организация никогда не связывается с КГБ. МВД и КГБ ярые враги, каждый творит свои грязные дела, каждый из кожи вон лезет, чтобы преуспеть в этом деле и дать друг другу по зубам. Рядом Москва, и вы думаете, там не знают, что творится в мордовских лагерях, в этом Клондайке смерти, где тысячи людей умирают в карцерах? Вон, по радио я сам слышал, выступали два вора в законе Рафик и Грек. Я их знал, уж какие крепкие ребята были, и тех коммунисты сломали. Они только по году отсидели в «Темниках» и отказались от воровских идей. Так это восемьдесят пятый год. Вы же сами, Николай Иванович, говорили, какие люди здесь сидели, как Быковский и многие другие. И где они теперь? Вы-то грамотный человек, два института окончили, не мне вас учить, но вы сами видите, как уничтожают здесь людей без единого выстрела. Это уголовник, если повезет и выйдет на свободу, хватанет «пойла» и забыл, что с ним было. А вы-то, Николай Иванович, напишете об этом геноциде. Поэтому вас менты боятся и такого свидетеля постараются отсюда не выпустить. Вон Солженицын сколько писал, а где он теперь?