Записки рецидивиста
Шрифт:
— А мне можно?
— Иди, Ольга, он парень молодой, помацай как следует, и тебе хватит, — сказала Катька.
Ольга подошла. Не помню уж, что она со мной сделала, но я опять захотел. Она быстро нагнулась и сама попятилась на меня. Молодость и природа, они берут свое. Я и на этот раз не ударил в грязь лицом. До меня долетали едкие реплики и комплименты со стороны пожилых баб, у которых, видимо, лебединая песня была уже спета.
— А Катька-то, Катька, как вертушка, крутилась на… и визжала, как свинья недорезанная.
— Да ты сама, Матрена, попадись на каркалыгу этому мерину, не так бы завизжала.
— А Ольге-сучке лучше всех досталось, дольше всех ее пилили, — сказала с каким-то радостным сожалением рябая баба, щерясь беззубым ртом.
В это время дверь туалета распахнулась, надзиратель крикнул:
— Хватит, девушки, еще много камер. Выходите.
Катька принялась его стыдить:
— Как тебе не стыдно, фундук фуев, закрой дверь, мы сейчас.
Но надзиратель настоял на своем. Мне запрятаться за бочку было уже никак нельзя. Бабы по одной стали выходить в коридор. Когда надзиратель увидел меня, у него глаза полезли на лоб, спросил:
— Из какой камеры?
— Из пятьдесят третьей.
Он захлопнул дверь, баб увел. Потом слышу — бегут. Открыли дверь, заорали:
— Выходи, сейчас мы тебе покажем …барь долбаный.
Я выскочил в коридор, надзиратели стали бить меня по голове. Я ломанулся по коридору корпуса. В конце его, я знал, внизу находился изолятор, но до него далеко бежать, на пути пять решетчатых дверей, и у каждой надзиратель. Все они били меня: кто кулаком по голове, кто сапогом. В последних дверях двое надзирателей. Один врезал мне по голове, а второй — сбоку ногой по печени. Я полетел по лестнице вниз головой в подвал глубиной метров пять и шмякнулся о бетонный пол. Лежал не двигался, хотя и был в себе. Но я знал одно: если поднимусь, надзиратели запинают наглухо (совсем). Они обступили меня, один пнул ногой, сказал:
— Кажется, готовый. Столько пролетел. Надо проверить. — Наклонился надо мной, я затаил дыхание. — Не дышит.
— Давай кинем его в камеру, — сказал второй «дубак». — Начальник придет и, если он очухается, разберется, что с ним делать.
Они взяли меня за руки, за ноги и, как полено, швырнули в камеру. Я опять сильно ударился о бетонный пол, особенно головой. Дверь с лязгом захлопнулась, и я услышал удаляющиеся шаги. Немного полежал, с трудом поднялся, все тело невыносимо болело. Да, подумал, неплохо менты поиграли мной в футбол.
Камера изолятора была очень маленькая, может, чуть больше могилы. Лежак был закрыт к стене. Я сидел на бетонном полу и приходил в себя. Через некоторое время дверь камеры открылась, вошел старший оперуполномоченный капитан Вахидов, спросил:
— Что, женщин захотел?
И сильно ударил меня в грудь ногой. А когда я упал на спину, стал пинать меня сапогами. Вот тут я потерял сознание. Очнулся, когда в камеру вошли два охранника, сказали:
— Сейчас отбой, мы откроем лежак, ложись, донжуан, — и ушли.
С трудом я поднялся с бетона, лег на деревянный лежак, но уснуть в эту ночь мне не удалось, все болело. Лежал я и думал: «Ох и дорого же мне обошлась тюремная любовь. Да и менты мерзавцы. Ну, нарушил, ну, накажите, но не так же зверски издеваться. А потом еще и удивляются, почему мы их так не любим, а при случае нередко и грохаем».
Был в моей жизни такой случай, когда мы вздернули в лесу под Казанью одного надзирателя из Абаканской колонии для малолеток. За побег из колонии этот выродок-садист по кличке Гнида так потом избил меня в камере велосипедной цепью, что я думал, не выживу, сдохну. А многих пацанов он искалечил. Вот высший воровской суд и свершился. Понятно, работа у них такая: каждый день возиться с ворами, бандитами и головорезами. Но надо же как-то соизмерять степень вины и меры наказания. Хотя, говоря откровенно, встречал я и среди ментов людей порядочных, пользующихся уважением преступного мира, но значительно реже.
Утром в камеру вошли два надзирателя, пристегнули лежак к стене, дали пайку — четыреста граммов хлеба и кипяток. В камере был бетонный столик и чуть пониже, как стул, бетонная тумба. Потянулись дни «летные» и «нелетные». «Летные» — когда дают на день только пайку и три раза кипяток, «нелетные» — утром я получаю черпачок овсяной или пшенной каши, в обед дают первое и второе, вечером — опять каша на воде.
Так просидел я в карцере пятнадцать суток. На шестнадцатые меня вывели, сводили в баню. На теле было еще множество ссадин и синяков, но прошедших уже все оттенки цветов радуги, начиная от багрово-синих, почти черных, до фиолетово-оранжевых с желтизной. Я хорошо помылся, побрился, и меня отвели в свою пятьдесят третью камеру.
В камере ребята первым делом посадили меня за стол, как следует накормили запасами Корсунского, у которого они почти не уменьшились. Ему постоянно с воли шел «подогрев», носили передачи. Потом я лег спать под одеяло. Начал засыпать, слышу женский голос:
— Дим Димыч пришел из «трюма»?
— Да, — ответил Генка, — поел и лег спать.
— Ладно, не будите, кидайте «коня».
«Конь» — это по-тюремному длинная веревка, сплетенная из распушенного чулка.
Ребята кинули «коня», приняли «подогрев» от девок: сало, сахар, печенье, конфеты. Катька крикнула:
— Пусть нажимает на глюкозу, ему сейчас полезно, он же весь избитый.
В этот день я так крепко уснул, как никогда в жизни, проснулся аж на следующее утро. Позавтракал и опять лег. Слышу голос Зойки:
— Где Дима?
Ребята ответили:
— Ему пока нельзя на «решку» вылезать, менты херовые в коридоре. Поменяется смена, он тебя сам потом позовет.
Вечером я поднялся на «решку», позвал Зойку, мою тюремную любовь. Позже на свободе мы с ней не раз еще встретимся. Зойка стала кричать:
— Дима, я целую тебя.
На «решку» повылазили и другие девки. Стали на всю тюрьму хором кричать:
— Дима! Дима! Це-лу-ем!
Гул одобрения шел по тюремному двору и из других окон. Оказывается, вся тюрьма знала о нашей любви и о том, как я за нее сильно пострадал.
Корсунский каждый день выходил из камеры в санчасть, встречался со своими коллегами. Когда возвращался, говорил:
— Я рассказывал, Дим Димыч, о тебе своим подельникам. Очень удивляются, что ты за человек.